гладкие страницы сухо шелестели под нашими пальцами. Наконец она нашла, что хотела, и, водя пальцем по строкам, начала читать.

Хотя в основном эта аномалия разделяет души на пары, когда каждая половина рождается в собственном теле, в очень редких случаях одна из половин разделяется дальше. Наиболее распространено разделение пополам, но встречались и более высокие степени. Например, у мемара-21 уже отделенная половина души разделилась еще на шесть. Таким образом, учитывая, что одна половина осталась у мистика, каждая часть технически составила одну двенадцатую. Все семеро – мистик и шесть мемаров – были рождены одной матерью одновременно, подобную аномалию я видел всего несколько раз.

Кайса подняла взгляд.

– Понимаешь, о чем я? Шесть мемаров – один человек, но они соединены через Унуса. Он их мистик. Их огромная… сила едва его не уничтожила. Лишь теперь, когда несколько из них мертвы, он начинает понемногу возвращать контроль над собой.

«Сколько половинок еще осталось?»

– Двое. Септум и Дуос. Бог весть, для чего я тебе это говорю.

Ее страх ощущался как трепет листьев у моей кожи. За все время, бок о бок прожитое в одном теле, мы с Кайсой никогда не были так близки. И я знала, это моя вина, это я не давала ей стать чем-то иным, кроме вечно подавляемого голоса в моей голове.

«А что, если эти двое умрут?»

– Мы не знаем. Если никого из них не оставить в живых, Унус тоже может умереть. Остаться должен Септум. Он единственный не имеет влияния. Понимаешь, все они связаны. Других Унус может ненадолго блокировать, ведь теперь они слабее, но он недостаточно силен, чтобы помешать им читать свои мысли. Говорить его устами. Заполнять его разум всякой… гадостью. Вот почему я хочу помочь ему. Я его понимаю.

Я еще сильнее ощутила укол вины за то, как пришлось жить ей, лишенной свободы. Я пыталась представить эту жизнь, страх, знакомый мне по моментам, когда она брала на себя контроль над телом. А она терпела это всю жизнь. Я всегда была сильнее. У нее вообще никогда не было собственной жизни.

Мы какое-то время молчали. Я не могла прочесть ее мысли, никогда не могла, даже когда мы разделяли тело и разум. Может быть, потому, что ей пришлось себя принижать, или мои мысли и проблемы вечно звучали слишком громко.

– Как ты? – наконец спросила она, нарушая молчание, уже почти ставшее дружеским.

«Я растеряна, и мне плохо. Я в ловушке. Прости».

– Кажется, ты никогда не говорила со мной так открыто. – Я не знала, что на это ответить. – А как императрица?

«Измучена. Задыхается от вины и горя. Но сейчас полна решимости помочь дочери, хотя раньше, в доме Знахаря, готова была умереть. Он тогда ее спас».

– Нет, не он ее спас. А ты.

Это было подтверждение факта, высказанное не для того, чтобы мне стало легче, а чтобы исправить ошибку, но оно поразило меня гораздо сильнее, чем, наверное, думала Кайса. Я пыталась спасать, зашла в голову Ханы и кричала на нее, и трясла, и уговаривала не сдаваться. Но она все равно умерла. Умерла у меня в руках, оставив мою душу в одиночестве в этом опустевшем сосуде. Я просто вернула ее назад. Не знаю как, но вернула.

Только это не имело значения. Мы с ней ничего не добились. Даже не добрались до ее дочери, не говоря уже о том, чтобы ей помочь. О том, чтобы изменить этот мир.

– Тебе лучше уйти, пока он не вернулся, – сказала Кайса. – Просто потому, что он может быть и не Унусом.

Уходить не хотелось, с ней я чувствовала себя спокойно как никогда, словно после долгого отсутствия вернулась домой. Но оставаться дольше было слишком опасно, и поэтому я закричала и разбудила императрицу. Мы опять очнулись на сырых простынях, задыхаясь и жадно хватая воздух.

– У него действительно большие проблемы, – подвела я итог, поделившись с императрицей всем, что узнала, пока мы с ней сонно и вяло валялись на тюфяке.

«Это точно, что если убить Дуоса, то есть шанс, что и Унус умрет, как она сказала? – спросила императрица. – И что ни один из них не выживет без другого?»

– Если предположить, что у Септума недостаточно души, чтобы поддерживать связь, то, наверное, так и есть. Хотя лучше спрашивать Знахаря, а не меня.

«Но его здесь нет».

– Как и Дуоса.

«Да. Но если, убив Дуоса, можно убить Унуса, тогда и убив Унуса…»

– Можно убить Дуоса.

Мы лежали молча, сердце колотилось. Может получиться. Еще одно убийство, и мы избавимся от всех них. Навсегда. Никаких больше перерождений. Никакого манипулирования. Он умрет. Мой контракт с секретарем Аурусом наконец-то будет исполнен.

«Будет непросто».

– Да, но это…

«…это изменит все».

Трудно даже представить возвращение к жизни, которой не распоряжался бы этот человек. Жизнь без этой проблемы. Мы одним ударом клинка могли бы спасти Мико. Спасти и чилтейцев, и кисианцев от гибели из-за мании величия одного человека с огромной властью.

Это будет трудно. Мы и раньше решали непростые задачи, например, убить человека, уложившись в узкое временное окно, или там, где вокруг десятки людей. Справиться с тем, кто читает твои мысли и знает о каждом твоем движении, гораздо труднее, но меня беспокоила мысль о Кайсе. В Унусе она видела и цель, и возможность помочь другому, исцелить свои раны, помогая его несчастной душе. Боже, как она меня за это возненавидит.

«Нет другого пути. Мы не можем бездействовать».

– Знаю.

Сквозь высокое окно уже лился рассветный свет, обращая в бледное золото все, к чему прикасался. Наступил час утренней молитвы, и меня охватила паника. Лео мог быть с Яконо за соседней дверью. Мог услышать все наши мысли и узнать все планы.

С колотящимся сердцем я попробовала уловить за стеной голос Лео. Чтобы убедиться наверняка, повернулась к стене и заговорила:

– А ты знаешь, почему верующие в Единственного истинного Бога молятся на восходе солнца?

Тишина. Шорох возле стены. Звон цепи. Наконец, голос Яконо:

– Нет. Может, это благодарение Богу за наступающий день?

– На самом деле это не исконный обряд поклонения Единственному истинному Богу. Видишь ли, когда миссионеры в первый раз прибыли в Чилтей, молитвы на восходе и на закате уже были частью нашей религии, и поэтому они просто… просто допустили, чтобы мы продолжали молиться, объявив это частью собственной религии. Чтобы народ не так сопротивлялся новой.

Эту истину мне шепотом поведал Алловиан в тот день, когда нашел меня запертой в кладовке приюта. Дети захотели помешать мне молиться, чтобы Бог сразил меня, как я и заслуживала.

– Один из Священных стражей рассказал мне об этом, когда я была совсем юной. И во время утренней молитвы я думаю о нем чаще, чем о Боге. Кощунственно, да?

Яконо