немецкий народ. У солдат Красной армии, отметил он, нет цели «истребить немецкий народ и уничтожить германское государство»[1177].

Ил. 16. Картина Федора Решетникова «Немцы в Керчи». Была выставлена в Третьяковской галерее 7 декабря 1942 года. Публикуется с разрешения ГАРФ.

Партия устраивала для жителей освобожденных территорий поездки, в ходе которых они выступали перед населением других регионов. Местный райком отправил колхозников из Клина, ненадолго, с 21 ноября по 15 декабря 1941 года, занятого немцами, выступать перед тысячами крестьян и заводских рабочих. Аудитория, стремившаяся узнать о жизни при немцах, задавала простые практические вопросы: где люди прятались, когда пришли немцы? Давали ли немцы жителям еду и платили ли рабочим? Слушателей беспокоило и положение тех, кто еще оставался на оккупированных территориях: может ли советское руководство им помочь? Есть ли партизанское движение? Можно ли восстановить разрушенные заводы? Почти у всех кто-то из родных был на фронте, и людям хотелось знать, как выглядят советские солдаты на фоне вермахта: кто лучше одет? За простыми вопросами стояли гораздо более неоднозначные и тревожные, которые нельзя было задать напрямую: можно ли нормально жить при немцах? Так ли хорошо экипирована Красная армия, как пишут в газетах? Выступавшие, со своей стороны, делились тем, что пережили лично. Крестьянин из Калининской области рассказал, что фашисты превратили всех жителей из его деревни в рабов, относились к ним как к скоту, интересовались только их количеством и не признавали за ними никаких человеческих прав. Выступавшие произвели на аудиторию глубокое впечатление. Председатель сельсовета, в частности, отметил, что некоторые колхозники, поначалу сомневавшиеся в жестокости немцев, после лекции изменили мнение. Рабочие, послушав об ужасах оккупации, понимали, что Красной армии нужно оружие. Многие слушатели выражали благодарность Сталину и советским солдатам за спасение Москвы и за возможность встретиться с людьми, не понаслышке знавшими, что творят немцы[1178].

1 мая 1942 года вместо традиционного первомайского приветствия Сталин издал приказ, откуда партийные активисты вскоре начали черпать темы для новых «бесед». Страна, заявил он, превратилась в единый и неделимый боевой лагерь, объединяющий фронт и тыл. Рабочие отказались от традиционного праздника из солидарности с солдатами и будут трудиться лишний день ради помощи фронту, передадут армии первомайский подарок: боеприпасы, вооружение, танки, самолеты, хлеб и продовольствие. В речи Сталина еще не было упоминаний о русской национальной идее или героях царской России. Продолжая настаивать на классовых противоречиях в Германии, он намекнул, что разочарованный, голодный и обнищавший немецкий народ может свергнуть Гитлера. Хотя советская армия продолжала терпеть поражения, Сталин говорил об ушедшем годе с надеждой. Победа под Москвой, отметил он, положила конец праздным разговорам о непобедимости германской армии. Масштабы и организованность партизанского движения растут. Самонадеянность и беспечность, свойственные советским солдатам в первые месяцы войны, улетучились, и теперь они научились по-настоящему ненавидеть фашистских оккупантов. Свое обращение Сталин завершил неизменным социалистическим лозунгом: «Под непобедимым знаменем великого Ленина – вперед, к победе!»[1179]

Надежды, возлагаемые Сталиным на немецкий рабочий класс, оказались беспочвенными, зато его замечание, что советские солдаты «научились по-настоящему ненавидеть», все больше соответствовало действительности. Поток «пропаганды ненависти», как назвал ее Верт, вскоре смел классовый анализ: солдат, журналистов и других людей, потрясенных зрелищем, открывшимся им на освобожденных территориях, охватила жажда мщения[1180]. К лету 1942 года Илья Эренбург, Василий Гроссман и Константин Симонов, работавшие военными корреспондентами, регулярно сообщали о зверствах, изнасилованиях и массовых казнях. Агитпроп разрешил публикацию таких материалов наряду с прославлением отдельных героев и мучеников[1181]. В июне, в первую годовщину начала войны, известный писатель Михаил Шолохов опубликовал рассказ «Наука ненависти», повествующий о советском военнопленном, которого немцы подвергают мучительным пыткам[1182]. Рассказ чрезвычайно впечатлил как солдат, так и гражданское население. Фраза «Убей немца!» появилась на многих плакатах и листовках. Впервые она прозвучала в стихотворении Симонова «Убей его!», опубликованном в газете «Красная звезда» 18 июля 1942 года и перепечатанном в других изданиях, в том числе в «Спутнике агитатора», журнале для партийных инструкторов. Верт позднее отметил, что стихотворение «стало в России выражением всех десяти заповедей, слитых в одну»[1183]. Стихотворение, в котором любовь к семье и дому сочеталась с картинами их осквернения немцами, завершалось многократно повторенным призывом «Убей его!». Приведем отрывок (в стихотворении есть еще несколько строф):

Если мать тебе дорога —

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока,

Только можно щекой прильнуть;

Если вынести нету сил,

Чтоб фашист, к ней постоем став,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее,

Что несли тебя в колыбель,

Мыли гаду его белье

И стелили ему постель…

Если ты не хочешь отдать

Ту, с которой вдвоем ходил,

Ту, что долго поцеловать

Ты не смел, – так ее любил,—

Чтоб фашисты ее живьем

Взяли силой, зажав в углу,

И распяли ее втроем,

Обнаженную, на полу;

Чтоб досталось трем этим псам

В стонах, в ненависти, в крови

Все, что свято берег ты сам

Всею силой мужской любви…

Если ты фашисту с ружьем

Не желаешь навек отдать

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что родиной мы зовем, —

Знай: никто ее не спасет,

Если ты ее не спасешь;

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь.

И пока его не убил,

Ты молчи о своей любви,

Край, где рос ты, и дом, где жил,

Своей родиной не зови.

Пусть фашиста убил твой брат,

Пусть фашиста убил сосед, —

Это брат и сосед твой мстят,

А тебе оправданья нет.

За чужой спиной не сидят,

Из чужой винтовки не мстят.

Раз фашиста убил твой брат, —

Это он, а не ты солдат.

Так убей фашиста, чтоб он,

А не ты на земле лежал,

Не в твоем дому чтобы стон,

А в его по мертвым стоял.

Так хотел он, его вина, —

Пусть горит его дом, а не твой,

И пускай не твоя жена,

А его пусть будет вдовой.

Пусть исплачется не твоя,

А его родившая мать,

Не