Тов. Кривоносов полагает, что т. Клюев достаточно объяснил свои религиозные убеждения, которые имеют совершенно особый характер, его религия — религия особая, это может быть вера в грядущее царство социализма, свободы и т. д., но не вера в предрассудки… (тут грозный товарищ уже волей-неволей стал подыгрывать Клюеву! — С. К.) …Т. Кривоносов делает вывод, что тов. Клюев может быть членом партии и вопрос об утверждении его членом партии следует поставить на голосование…»

Голосованием (25 голосов против 12) кандидатура Клюева в партии была утверждена. При этом сам он заявил, «что в церковь он может и не ходить».

Корреспондент газеты счёл необходимым подчеркнуть, что клюевский доклад «был заслушан в жуткой тишине и произвёл глубокое потрясающее впечатление», что «конференция, поражённая доводами Клюева, ослепительным красным светом, брызжущим из каждого слова поэта, братски высказалась за ценность поэта для партии», — и в конце уже явно сравнил Клюева с Яном Гусом, а конференцию — с Констанцским собором: «Наш родной поэт, песнослав коммуны и светлый брат трудящихся, несмотря на Констанцский собор, так обидно над ним учинённый, не покинул своих красных братьев. Иначе и быть не могло»…

Но совершенно иначе расценил происшедшее всё тот же «главный вопрошающий», председатель уездной партконференции т. Кривоносов. «Автор (заметки „Поэт и коммунизм“. — С. К.) между прочим пишет, что т. Клюев доказал собранию, что нельзя надсмехаться над религиозными чувствами. Тов. Клюев не доказал, — ибо и не доказывал. В своём докладе он лишь указывал, что коммунист должен с уважением относиться к религиозным настроениям других, понимая под „религиозными настроениями“ не веру в Бога, как его обычно понимают, не веру в загробную жизнь и какие-то сверхъестественные силы, а вкладывая в это слово совершенно иной смысл.

Скажу больше, не поэт „доказал“ собранию, что нельзя надсмехаться над религиозными настроениями, а собрание доказало поэту, что коммунисту не пристало ходить в церковь, молиться и прикладываться к иконам…»

Обсуждение же происшедшего «высшей партийной организацией» через несколько месяцев закончилось, в общем-то, ожидаемо. Постановлением губкома РКП от 28 апреля Клюев был исключён из партии, «так как религиозные убеждения его находятся в полном противоречии с материалистической идеологией партии и её задачами в деле борьбы за освобождение рабочего класса».

Редакция петрозаводской «Олонецкой коммуны», приведя это сообщение, сочла необходимым снабдить его следующим примечанием: «Н. А. Клюев, известный поэт; при всём своём сочувствии коммунизму Клюев является христианином-мистиком и ретиво выполняет все обряды православной церкви».

Толки, ходившие про Клюева в «обывательской среде» и не только в ней, докатились и до наших времён. Бывший чекист Н. Пелевин уже в конце 1950-х годов рассказывал ленинградскому литературоведу Л. Когану, что Клюев, «елейный и подхалимистый», «собирал всяческими способами иконы, особенно старые, и, как потом выяснилось, торговал ими. Его, конечно, вскоре исключили из партии». То, что Клюев собирал старые иконы, сам реставрировал их, спасая «ценности народного искусства», знали многие вытегоры. Но ни о какой «торговле» речи не было — ценнейшие творения иконописи Николай станет предлагать на продажу своим близким друзьям и знакомым, испытывая тяжелейшие материальные лишения, уже будучи фактически выброшенным из литературы, когда редкие публикации не давали средств, необходимых для жизни.

«Судилище», предшествовавшее исключению из партии, сам Клюев воспринял скорее не как «Констанцский собор», а как полемику новообрядческого монаха Неофита с насельниками выговской староверческой общины и с их духовным главой Андреем Денисовым. Не из партии его исключили — новый мир отторг его от себя.

Но так ли чужд был по сути этот новый мир христианским заповедям? Ответ на этот вопрос дал через несколько лет митрополит Сергий (Страгородский) в послании к созыву Поместного собора Православной церкви.

«Что этот строй не только не противен христианству, но и желателен для него более всякого другого, это показывают первые шаги христианства в мире, когда оно, может быть, ещё не ясно представляя себе своего мирового масштаба, на практике не встречая необходимости в каких-либо компромиссах, применяло свои принципы к устройству внешней жизни первой христианской общины в Иерусалиме: тогда никто ничего не считал своим, а всё было у всех общее (Деян. IV, 32)… Борьба с коммунизмом и защита собственности нашими церковными деятелями и писателями в прежнее, дореволюционное время, по моему мнению, объясняется причинами для церкви внешними и случайными… Очень многие писали и говорили против коммунизма просто по привычке к своей, так сказать, государственности, по привычке на всё смотреть больше с государственной, чем с церковной точки зрения…

Я убеждён, что Православная наша церковь своими „уставными чтениями“ из отцов церкви, где собственность подчас называлась, не обинуясь, кражей, своими прологами, житиями святых, содержанием своих богослужебных текстов, наконец, „духовными стихами“, которые распевались около храмов нищими и составляли народный пересказ этого церковнокнижного учения, всем этим церковь в значительной степени участвовала в выработке… антибуржуазного идеала, свойственного русскому народу. Допустим, что церковное учение падало уже на готовую почву или что русская, по-западному некультурная, душа уже и сама по себе склонна была к такому идеалу и только выбирала из церковной проповеди наиболее себе сродное, конгениальное… Вот почему и утверждаю, что примириться с коммунизмом как учением только экономическим (совершенно отметая его религиозное учение) для Православной нашей церкви значило бы только возвратиться к своему забытому прошлому, забытому официально, но всё ещё живому и в подлинно церковной книжности, и в глубине сознания православно-верующего народа. Примириться с коммунизмом государственным, прибавим в заключение, для церкви тем легче, что он, отрицая (практически лишь в известных пределах, хотя это и временно) частную собственность, не только оставляет собственность государственную или общенародную, но и карает всякое недозволенное пользование тем, что лично мне не принадлежит. Заповедь „не укради“ остаётся основным положением и советского уголовного кодекса. Христианство же заинтересовано не тем, чтобы обеспечить христианину право на владение его собственностью, а тем, чтобы предостеречь его от покушений на чужую собственность…»

Эта проповедь нестяжательства, тем более актуальная и по сей день, не могла не быть близка Клюеву, который ещё в первый год революции услышал «Нила Сорского глас», отрицающий и мир, построенный на неправедно нажитом, и то «религиозное учение» мира нового, что оправдывает кощунства над святынями.

А ведь с самого начала революции проповедь нестяжательства шла с кощунством рука об руку. И разрешить эту дилемму не представлялось возможным.

* * *

Первого марта 1920 года, ещё до конференции вытегорских коммунистов, губернский отдел народного образования вынес следующее решение: «Признать желательным издание в 3000 экземпляров избранных сочинений Н. Клюева в размере до 60 страниц для распространения среди школ губернии. Поручить т. Леонтьеву составить смету и выяснить возможность для печатания книги в Петрозаводске. По получению сметы направить её в Наркомпрос для утверждения».