Но с «Иродиады студодейной», «Иродиады бескостной» нечего и взять. Страшно думать о том, слагая сердечные гимны новой власти, что те самые товарищи, которые казались братьями во Христе, совершают — по незнанию, по злобе ли — дьявольское кощунство над мощами святых, видя в них лишь «восковое туловище… вату… и немного стружек»… И пытается Клюев объяснить смысл происходящего, вразумить своих соотечественников, допускающих варварство и участвующих в нём: «…Память совершается, не осыпается краснейший виноград, благословенное тело гробницы, хотя бы в ней обретались лишь стружки, гвозди, воск и пелены. Стружки с гвоздями как знак труда и страстей Христовых; воск как обозначение чистоты плоти и покрывала как символ тайны. Из алкания, подобного сему, спадает плод и из уст русских революционеров:

Он вспоминает народовольческий гимн — словно возвращает нынешних революционеров памятью к их предшественникам, надеясь, что не из уважения к церкви — из благоговения перед мученическими судьбами народников остановятся разрушители. Он взывает к их народолюбию — ради чего же они творили революцию, как не ради блага народа — по их словам?! Он заклинает их речью о народной красоте, что, поруганная, не останется неотмщённой.

«Направляя жало пулемёта на жар-птицу, объявляя её подлежащей уничтожению, следует призадуматься над отысканием пути к созданию такого искусства, которое могло бы утолить художественный голод дремучей, черносошной России… А пока жар-птица трепещет и бьётся смертно, обливаясь самоцветной кровью, под стальным глазом пулемёта. Но для посвящённого от народа известно, что Птица-Красота — родная дочь древней Тайны, и что переживаемый русским народом настоящий Железный Час — суть последний стёг чародейной иглы в перстах Скорбящей Матери, сшивающей шапку-невидимку, Покрывало Глубины, да сокрыто будет им сердце народное до новых времён и сроков, как некогда сокрыт был Град-Китеж землёй, воздухами и водами озера Светлояра».

В этих строчках трудно было не ощутить внимательному читателю подспудную угрозу, ибо известно: «новые времена и сроки», которые совлекают Покрывало Глубины с заветного клада, — есть последние времена для жизни, этот клад схоронившей… Не об этом, скорее всего, думали те, кто скоропостижно откликнулся на «Самоцветную кровь», снабжённую Клюевым подзаголовком «Из Золотого Письма Братьям-Коммунистам». Ощетинились «Братья-Коммунисты», интуитивно почуяв «анчарный яд» в «стволе» клюевского слова супротив вскрытия мощей.

«…С этой ставкой на корявую бабёнку можно очень далеко уйти — назад», — вещал анонимный рецензент в «Вестнике театра». Более содержательным был отклик В. Блюма, который через несколько лет объявит о том, что «пора убирать исторический мусор с площадей», подразумевая под «мусором», в частности, памятник «Тысячелетие России» в Новгороде и памятник «гражданину Минину и князю Пожарскому» в Москве… А тогда в «Вечерних известиях», укрывшись псевдонимом «Тис», он писал со смешанным чувством страха, отвращения и ненависти: «Хлыстовский „революционер“, нашедший в прошлом году в т. Ленине какой-то керженский дух, исследует „наперекор точнейшим естественным наукам“ то, что „маковым цветом искрится внутри у каждой рязанской и олонецкой бабы“». И если для поэта мощи — это «тайная культура народа», то для рецензента — «пережиток грубейшего фетишизма»…

В общей сложности в 1918–1920 годах было вскрыто 65 рак с мощами святых в четырнадцати губерниях России. Через десять лет в поэме «Каин» Клюев воплотит весь ужас свершившегося, созерцая кощунство глазами «детины с угольком в зубах и с леворвертом на поясе», но уже не отделяя от него и себя — словно провоцировавшего тогда совершаемое на его глазах в 1929-м разрушение храмов своим поэтичнейшим словом о «сдвинутом светильнике».

Для Николая сбережение святых мощей, сохранение сокровищ древностей и сектантских архивов — единое подвижническое действие. Он увещевал и своих земляков на встречах, где произносил огненные речи «по текущему моменту», и делегатов уездного учительского съезда, произнеся «Слово о ценностях народного искусства». То, чем он раньше делился с Блоком и Есениным, то теперь пытался сделать достоянием провинциальных учителей.

«Думают, подозревают ли олончане о той великой, носящей в себе элементы вечности, культуре, среди которой они живут?

Знают ли, что наш своеобразный бытовой орнамент: все эти коньки на крышах, голуби на крыльцах домов, петухи на ставнях окон — символы, простые, но изначально глубокие, понимания олонецким мужиком мироздания?..

Как жалки и бессодержательны все наши спектакли-танцульки перед испокон идущей в народе „внешкольной работой“, великим, всенародным, наиболее богатым эмоциями, коллективным театральным действом, где каждый зритель — актёр, действом „почитания мощей“.

Искусство, не понятое ещё миром, но уже открытое искусство, и в иконописи, древней русской иконописи, которой так богат Олонецкий край…

Надо быть повнимательней ко всем этим ценностям, и тогда станет ясным, что в Советской Руси, где правда должна стать фактом жизни, должны признать великое значение культуры, порождённой тягой к небу, отвращением к лжи и мещанству, должны признать её связь с культурой Советов.

Учительство должно оценить этот источник внутреннего света по достоинству, научить пользоваться им подрастающее поколение, чтоб спасти деревню от грозящей ей волны карточной вакханалии, фабрично-заводской забубённости и хулиганства…»

Почти век прошёл, как были написаны и произнесены эти слова — а словно сегодня сказаны, и вновь надо возвращаться к тому, с чего когда-то пытались начать мудрецы, которых не пожелали понять тогда, не желают слышать и теперь.

И ещё одно: удивительным образом смысл и тональность клюевского «Слова о ценностях народного искусства» перекликаются со словом, что было опубликовано в 1965 году в «Молодой гвардии» под названием «Берегите святыню нашу!» за подписями трёх гениев, что тесно общались в своё время с Николаем — за подписями Сергея Конёнкова, Павла Корина, Леонида Леонова: