в самые опасные места… И вот я пленник ваш. Когда меня вели сюда, я как бы прозрел. Признаюсь… я решил предложить вам свои услуги. Я неплохой специалист, буду вам полезен. Я честно умру за народ, за его свободу, за его мученичество, во имя будущего… — Голос его оборвался и замер. Стрелецкий закрыл лицо руками.

Ковров и Горбылевский переглянулись.

— Да… — протянул Ковров, взял костыль и отошел к другому концу стола.

Сначала Коврову казалось все, что говорил белогвардеец, подозрительным — хитро хотел купить себе жизнь, — но потом он почувствовал: офицер искренне отказывается от своего лагеря и желает перейти на сторону революционного народа. Он не замечал в офицере никакой трусости, в нем чувствовалась крепкая, сильная натура.

— Пусть вас это не удивляет, — снова начал офицер, глядя на Коврова покрасневшими от слез глазами. — Очень многие офицеры Добровольческой армии уверены, что так или иначе, а победа будет за красными. Они ждут этого конца. Армия морально разлагается…

— Почему же они так уверены? — спросил Ковров.

— Мне думается, теперь все уже видят, что побеждает идея большевиков, она ведь явилась чем-то вроде долгожданной мечты народа, и в этом ее жизненная сила… За большевиками пошел рабочий класс, пошел и бедный мужик, а теперь пошло и все крестьянство. Получилось, что на вашей стороне весь народ. А с кем народ, тот и победит. Это неопровержимая истина. Конечно, война еще может протянуться немало времени, но исход ее уже виден большинству.

— Да, но ведь белым помогают четырнадцать иностранных держав, — заметил Ковров. — Разве это не внушает веру в победу?

— Если хотите, то это только и держит белую армию, — подхватил ротмистр. — В основном иностранцы дают технику, а к ней нужен народ. — Он помолчал и добавил: — Конечно, Америка, Англия, Франция, Япония прилагают большие усилия, чтобы задушить большевистскую революцию. По существу, теперь они ведут войну против Советов. Да и вообще, не будь интервентов, может быть, не было бы и белой армии, давно было бы покончено с кровопролитной гражданской войной в России.

— Значит, война затягивается иностранцами? — спросил Ковров. — Стало быть, вы — их солдаты?

— Мы теперь уже их армия. Они вооружают, одевают, командуют и управляют…

Горбылевский поднялся со скамьи и весело спросил:

— Выходит, что в Лондоне по праву называют белую армию своей, английской армией?

Офицер пожал плечами.

В эту минуту вошел худенький чернявый начальник разведки Ваня Порхонов.

— Товарищ Порхонов, возьмите к себе офицера, — сказал ему Ковров. — Устройте ему отдых, накормите, а потом мы сообща еще раз побеседуем.

Порхонов увел ротмистра.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Шумный и Аня разыскали Порхонова и, послав его в штаб, остались отдыхать у захода. Сегодня всем партизанам разрешалось оставаться на поверхности, так как в подземелье в весеннее время делалось очень сыро и холодно.

Шумный был рад побыть на свежем воздухе. Он все больше и больше ощущал, как в подземелье его охватывало какое-то гнетущее чувство, и надеялся, что на воздухе ему будет легче.

У захода, где Петя с Аней встретили Порхонова, было все еще много народу.

— Петя, мне не разрешается быть на глазах у людей, — тихо сказала Аня, натягивая пониже на лоб свой крестьянский платок. — Уйдем куда-нибудь отсюда.

— Пойдем, — подхватил Петька, повеселев. Ему самому хотелось быть с нею только вдвоем. — Пойдем вон туда, на курган.

Они живо вскарабкались на обрыв и пошли по густой, уже влажной траве.

Аня, идя рядом с Петькой, все поглядывала на него, удивляясь, какой он стал высокий, стройный и возмужалый. Он совсем не таким был полтора года тому назад. Он был мальчиком, а теперь вон пробились усики.

Курган, выбранный Шумным, стоял над древнегреческими каменоломнями и был уже одет в вечернюю синюю мглу. С него была видна почти вся раскинувшаяся возвышенность Аджимушкайских каменоломен с их белесыми обрывами, длинными карьерами, утесами, бессчетными щебневыми валунами и грядами холмов, под которыми и находилась гигантская громада черного подземелья.

Аня с Петькой уселись на кургане.

Вечер был тихий. На темно-синем, почти черном бархате неба ярко мерцали крупные звезды. Некоторые из звезд, казалось, так близко висели над землей, что если бы подняться еще, то можно было бы достать их руками.

Воздух был мягкий и звучный. Темная степь, таинственно настораживаясь, медленно умолкала. А внизу, там, у каменоломен, еще суетился народ; доносился далекий говор и какая-то возня, — это еще копошились партизанские отряды, располагающиеся на отдых. Вдали полыхало несколько костров. Алый фантастический свет освещал известняковый зубчатый обрыв, похожий на застывший гребень морской волны. Внизу обрыва жуткой чернотой зияли рядом два огромных захода в подземелье, напоминая гроты прибрежных скал.

Шумный снял свою матросскую фуражку, бросил ее на траву, где лежала его винтовка, откинулся на локоть и так, полулежа, смотрел в небо. Аня любовалась Петькой. Какое-то новое, непреодолимое, скрытое и самой ей неизвестное чувство приносило ей страдание. Она не переставала думать о Петьке везде и всюду, где бы ни была, что бы ни делала. Теснила грудь тоска, но она еще не сознавала это зарождающееся чувство любви.

— Петя, — робко и чуть слышно произнесла она, — скажи, тебе тяжело было сегодня?

— Да не то что тяжело, а так — умаялся я…

— А страшно, Петя? Скажи, страшно тебе было?

— Без этого не бывает, — протянул Шумный.

— Ах, как бы мне побывать в бою! Я люблю быть там, где опасно. Да, ты знаешь, я не трусиха!

Петька взглянул на нее и замолчал. Ему не хотелось сейчас говорить об этом. Каким-то непреодолимым ужасом вставала перед ним сегодняшняя битва. Нервы были еще напряжены. Мгновениями еще мелькало в темноте черное скуластое лицо с оскаленными огромными зубами — того ингуша, которому он проткнул бок штыком; слышался нарастающий гул атакующих партизан, взрывы снарядов, стоны раненых…

— Петя, помнишь, ты меня снайпером называл? Помнишь, как мы с тобой на уток ходили? А тогда, перед тем как ты на войну ушел, мы на проливе охотились… Скажи: кто из охотников так сбивал уток влёт, как я? Вот так бы я и белых сбивала!

— То другое дело, — усмехнулся Петька и поднял задумчивые глаза к небу.

Он вспомнил Аню в черкесских черных бурочках, в коротенькой шубейке с капюшоном, отчаянную, быструю, с легкой двуствольной централкой; вспомнил старика художника, у которого Аня жила в городе. Аня всегда приезжала с ним к отцу, когда начиналась зимняя охота на проливе. Он помнит ее звонкий, смеющийся голос в морозной тишине.

— Аня, ты посмотри, какое сегодня красивое небо. Будто я его таким красивым впервые вижу…