Уголки его губ едва уловимо дрогнули от дерзости моей усмешки, но лица быстро коснулось привычно апатичное выражение спокойствия с оттенком высокомерия.

— К чему этот вопрос, миледи? Мне казалось, что я обратился к вам со всем достоинством и с весьма разумным предложением.

— Вы великий человек, сир Блюнайт. Все эти годы я будто шла с мотыгой на солнце, но каждый день был как последний, а вы наслаждаетесь этой игрой.

Мужчина самодовольно оскалился краем хищно вздёрнутых губ и шёпотом отдал приказ быстро убежавшему прислужнику.

— И всё же, вы не учли одну единственную вещь, граф…

До того делая вид, что просто прячу глаза за игрой пальцев с рацией, я, наконец выставила нужную частоту, ещё на камбузе оговорённую с Джеем, и искренне улыбнулась графу.

— Просветите же…

Едва не заплакав от страха неизбежного и облокотившись спиной на широкую металлическую перегородку меж смотровых окон, мне удалось очертить голову и в последний раз улыбнуться.

— Вы сказали, что для вас это честь, но увольте, граф… не вы обращались ко мне…

В этот миг мои слова коснулись рации и разразились пламенем разлетевшегося от взрыва стекла.

— Это я позволяла говорить со мной!

Глава 17 В объятиях Порфиры

Луна с трудом проскальзывала сквозь чернильные тучи, пробиваясь на волю лишь тонкими, призрачно белыми полосками, но это было так далеко, что казалось неправдой…

Тонны, нет…

Весь океан окутывал меня чёрной ледяной водой, унося на дно онемевшее тело, а волны завывали тяжёлым усталым гулом, будто умоляя ветер не топить обезумившую нимфу, сиганувшую в пучину.

Крики…

Много криков утопало в огненном смерче, уносившем их куда-то в ад, но я прыгнула в окно раньше, чем капитанская башня с металлическим визгом осела и в треске палубы рухнула на остатки корабля, окунувшегося в пламя.

Раскалённые…

Обжигающие маслянистые клубы красной гари пронеслись насквозь, как сладкий сон за пять минут перед будильником, но, будто что-то осознав, ангелы промчали меня мимо копоти котлов в самое глубокое и ледяное из колец.

Прямо в ВИП палату к дьяволу…

Тренировки…

Моральный настрой…

Желание жить…

Да чёрт возьми даже хорошее питание и легендарный бабушкин борщ… всё это сжевалось жестокой реальностью десятиметровой башни и безумного прыжка в беснующийся океан.

Сгруппировалась, скрестила руки, вошла в воду, как делала на камеру с десяток раз, но…

Волны встретили ударом в грудь и спазмом мышц, овившихся по горлу шёлковым шарфом.

Последний свой гребок я уже не помню…

Год спустя…

В груди пылало пламя. Вспышки фотокамер пестрили, словно искры от хлыста, расправляя мои плечи в царственной осанке, пока золотой орёл опускался мне на голову под пение хора и органа.

Всё это было будто вчера…

Посмотрев на ладонь и медленно сжав пальцы, я каждой клеточкой кожи вспомнила ту холодную тяжесть державы и мигрень от проникавших под кожу янтарных когтей королевской диадемы.

Всё, что слилось с моей душой…

Однако…

Машина скользила так тихо, что время в дороге невольно промелькнуло мимо, а с детства знакомые, но, спустя годы разлуки, всё ещё такие непривычные, ряды княженок и руины некогда разрушенных домов, незаметно исчезали под колёсами кортежа. И всё же, сейчас я впервые за неделю смогла отменить встречу и, выкроив время, отмахнуться от мира.

По крайней мере до завтрака с премьер-министром…

Домский собор как всегда встречал уютной печалью и тишиной, а белоснежные руки Богоматери по-прежнему блистали на солнце своей мраморной немой красотой и без громких слов простирали ко всем распростёртые объятия.

Смотритель пустил меня тихо, а не, как того требовал этикет и помпезность уже отпетой панихиды по первому человеку, нашедшему приют в соборе впервые с тысяче восемьсот четвёртого года.

— Привет… папа…

Лучи раннего утра были ещё не в силах разогнать предрассветную тьму, так что свечка с гордостью ловила свои последние минуты славы, провожая мой взгляд тёплыми морганиями огонька.

— Прости, что не могла прийти раньше… король, ведь — это стержень, которому некогда думать о себе, да…?

Холод торжественного надгробия покалывал пальцы, не давая сердцу передышки, но помогал сдерживать слезу, словно подмораживая её на кончиках ресниц.

— Ось, пронизывающая народ до основания, чтобы не дать ему сломаться под ветром перемен…

Молчаливыми свидетелями, рядом с папой возвышались эпитафия Альбрехта, а со стен, словно охрана короля, взирали иконы святых, от чего было так спокойно, что губ невольно касалась улыбка, а сердце утешалось мыслью, что отец сейчас рядом с ними.

— Ты говорил, что никто не должен скорбеть о королях, ведь единственный способ доказать, что твоя кровь голубая — пролить её за тех, кому доказываешь… наказал не плакать, не винить себя, но…

В глазах до последнего не было слёз. Лишь растерянность и страх… словно перед первым полётом из гнезда, на крыльях повыдёргивали перья.

— Я… я запомню это… на всю жизнь… и… как ты и просил… я пришла попрощаться… отпустить…

Скользнув по глади величественной могилы, пальцы наконец отпустили боль и не смотря на дрожь от прорвавшихся слёз, поставили свечу.

— Спасибо, что ты был моим кумиром… и прощай.

Не успело пламя свечи погаснуть от колыханий оборок королевского платья, как я выпорхнула из храма, словно оперившийся птенец, и как можно царственней расправила плечи, чтобы хоть на прощание не пасть лицом перед отцом, подарившим мне крылья.

Крылья льва…

В груди стоял тяжёлый не проходящий ком. Будто от утраты чего-то важного, но…

Он просто стоял и не причинял боли, ведь…

Во тьме не могло быть ничего важного.

Был только невыносимый жар, но…

В какой-то момент кровь ринулась в онемевшие ноги, а по телу стало растекаться томное, болезненное и густое чувство тепла. Такое вязкое и навязчивое, как запоздавшие любовники