и молодой Орлеанский король жаждал мщения. Он договорился с Хлотаром, чтобы последний не помогал Теодоберту, обещая в обмен за эту услугу дать земли; и затем в 612 году, сначала при Туле, а потом при Цюльпихе, разбил брата. Теодоберта настигли во время бегства, сначала заточили в монастырь, а затем убили. Даже его маленькому сыну по приказанию Теодериха размозжили голову. Свое обещание Хлотару он не выполнил.

В следующем году Теодерих решил выступить против Хлотара, но дело не дошло до сражения, так как сам Теодерих внезапно умер. Ему было только 25 лет, и он оставил четырех сыновей, из которых старшему, Сигиберту, было около одиннадцати лет. Брунегильда захотела возвести его на престол и вновь созвала войско, разошедшееся после смерти короля. Но многие из вельмож не хотели более и слышать о ее регентстве и призвали в страну Хлотара, короля Нейстрии. Войска встретились, но битвы не произошло. Войско Брунегильды разошлось; молодые короли[104] попали в плен, а также и сама Брунегильда. Юного Сигиберта убили. Когда Брунегильда приведена была к Хлотару, жестокими словами встретил ее последний, упрекая в том, что она убила десять франкских королей; это несправедливое обвинение должно было оправдать ту месть, которую приготовили королеве враждебные ей вельможи и сын Фредегонды. Брунегильде было тогда около 70 лет, и в течение 46 лет именовалась она королевой франков, но чувства уважения не было у тогдашнего поколения. В течение трех дней отдана была она на посмеяние, затем привязана к хвосту дикой лошади, и таким образом под копытами этого скачущего животного окончила свою жизнь знаменитая престарелая королева франков. Это был действительно достойный замечания конец кровавого, полного всяких ужасов и злодеяний периода Меровингской эпохи.

История Фредегонды и Брунегильды достаточно характеризует франкский королевский дом в эпоху их утверждения в Галлии. Это время представляет самые кровавые страницы из истории не только Меровингского дома, но и всех франков вообще; время насилия, убийств и всевозможных преступлений. Не нужно думать, что это явление, исключительно относящееся только к одной царской фамилии. Кровь и позор, сопровождающие каждую страницу истории Меровингов второго и третьего поколений, характеризуют всю эпоху и все тогдашнее общество. У Григория Турского нашлось бы довольно материала, если бы пришлось доказывать это фактами, но мы можем освободить себя от такой обязанности, все нужное уже сделано в известном сочинении Лебеля (Loebell. Gregor von Tours und seine Zeit).40 По его труду видно, что список преступлений, злодейств, убийств, насилия, грабежа и разбоя, совершенных разными другими членами общества и отмеченных пером историка, то есть епископа Турского, выходит еще длиннее и, может быть, еще ужаснее, чем фамильные злодеяния Меровингов. Мы убеждаемся, что везде и во всех слоях общества нравы одинаковы: везде господствует грубая чувственность, жадность, мстительность, ревность, самое дикое насилие; попраны все Божеские законы и человеческие, сброшена всякая узда нравственности, старого доброго обычая и предания. И что всего замечательнее, наряду с самым грубым и диким насилием, с необузданной страстностью варварской натуры обнаруживается злое коварство и пронырство. Не видно и следа прежних хваленых германских добродетелей. Поколеблен даже и семейный быт, в королевском доме господствует, несмотря на христианство, открытая полигамия; в других сферах общества замечаются аналогичные явления.

Эти факты останавливают на себе внимание особенно французских ученых и заставляют их говорить, что вторжение германцев в Галлию, по крайней мере в нравственном отношении, не принесло ничего, кроме вреда, и вовсе не способствовало предполагаемому возрождению галлоримского населения. Они не только не возобновили и не очистили – внеся новую кровь в истощенный организм выродившегося населения империи, – не только не «помолодили» состарившегося, осужденного на погибель общества, но напротив: с приходом их начинается понижение типа; жестокость, свирепость, грубость распространяются и между галлоримским населением. «Было бы напрасно, – говорит Герар (Guérard), – возвышать и облагораживать характер германцев, представлять, что они своим смешением с римлянами подняли общественный уровень. Исследуя тщательно, чем обязана была цивилизация победителям Западной империи, мы весьма затрудняемся найти какое-либо благо, которое могло бы сделать им честь».41

«У одних (германцев) только грубые и разрушительные инстинкты народов варварских, у других (римлян) – испорченность народов цивилизованных – то, что имеет самую меньшую цену в варварстве и цивилизации. Итак, когда они соединились, они не могли принести ничего для образования нового общества, как только развалины (ruines) и пороки».

«Но нужно сказать, часть, принесенная варварами, была худшая часть. Дух независимости, ими принесенный, – не что иное, как непреодолимая склонность предаваться без узды и правил своим диким страстям и грубым стремлениям. Свобода, которую они любили, ради которой презирали опасности, – свобода делать зло. Жадные к приобретению, они презирали смерть не из презрения к жизни, а из любви к добыче».

Таково мнение многих французских ученых, между прочим, и знаменитого философа-позитивиста Литтре (Littré) и Фюстель де Куланжа.42 Совершенно иначе подходит к разрешению своей задачи немецкий исследователь Лёбель. В вышеназванной книге своей он с систематической точностью выбирает сначала все те места из Григория Турского, которые относятся к семейным распрям дома Меровингов, а потом к различным междоусобицам и вражде в среде франков вообще, и спрашивает: нужно ли приписывать все это одним только франкам? Хитрость, ложь, нарушение обещаний являются там на каждом шагу, то с величайшей утонченностью, то – с самой грубою дерзостью; но одни ли франки виновны в этом?

«В большинстве случаев, – говорит он, – мы имеем возможность различать, идет ли речь о германцах или о римлянах, только по именам, так как наш писатель (Григорий Турский) небрежно относится к обозначению национальности. Если иногда галлоримляне из угождения завоевателям принимают немецкие имена, то это в эпоху Григория Турского весьма редко; противоположные случаи еще более необыкновенны. И вот, если мы просмотрим список, то найдем среди этих буйных людей наряду с немецкими Rauching, Amalus и римские имена – Desiderius, А1-binus. Последние не уступают первым в гневных стремлениях и диких кровавых делах. Несомненно, что нельзя всего приписывать германцам и что в преступлениях не отставали от них и римляне».

«Сверх того, – прибавляет Лебель, – мы можем присовокупить к этим соображениям еще и почерпаемое из субъективного воззрения нашего писателя. Если бы это были только варвары, которых собственная дикость довела до подобных преступлений, то в представлении римского рассказчика, очевидно, сказалось бы чувство, что все они принадлежат не к его нации, что во всем этом неповинны его соотечественники. Но если второго не высказывается, то мы можем заключить, что обе нации, жившие в Галлии, как по нравам, так и по поступкам не были особенно далеки друг