Итак, очевидно, что Гизо43 не совсем прав, говоря, что сочинение Григория Турского представляет верную картину морального состояния франков в период завоевания; оно действительно представляет верную картину, но морального состояния не одних только франков, а также и галлоримлян. Лебель старается даже распределить нравственные качества и пороки между франками и галлоримским населением. «При занятии Галлии немцы были более буйный, свирепый, грубый и необразованный народ. Римляне, напротив, цивилизованный, но привыкший к узде, боязливый, склонный к хитрости и обману». «Обе нации скоро научились одна от другой, но во вред своему характеру, так как заимствовали друг от друга только худшее. Однако римлянин выиграл сначала более, чем франк. Он сделался более дерзким, грубым, но вместе с тем более мужественным; он перешел к упорству, но вышел из состояния бессилия и унижающего рабства. Напротив того, мы начинаем замечать в германцах хитрость, мстительность, несправедливость, отсутствие сострадания, зависть – чего прежде не замечали в них. Для римлянина, чтобы пробудилась в нем жизнь, нужна самодеятельность, и к ней-то и побуждает его германец, ибо влияние, которое оказывает последний, далеко не духовное и не может быть таковым. И это самосознание, это твердое, нравственное настроение оказывает уже сильное влияние на жизнь».

«Германец, напротив, потерял во внутренней сущности своей натуры и должен пройти через переходное состояние, стоящее далеко позади, чем его прежнее время. Его внутренняя здоровая натура, в которой благородное было только прикрыто, но не разрушено, пережила опасность совершенного одичания, которая была близка, и она содействовала к тому, что из брожения взаимосталкивающихся элементов выработались новые высшие типы».

«Кроме того, необходимо обратить внимание на то, что обе нации, когда сошлись вместе и стали оказывать такое сильное влияние друг на друга, не были уже в своих древних, первобытных состояниях, но прошли через значительные промежуточные ступени, галлы – вследствие внешних столкновений, германцы – более вследствие внутреннего развития».

«В национальном характере галлов и в хаосе этого времени, когда из смерти возникает уже начало новой жизни, лежит причина, почему в течении столетий строго управляемые галлоримляне и жившие по своему произволу германцы в своих нравах и обычаях оказывались столь близкими друг к другу и почему ко времени Григория Турского разделявшая их граница казалась столь слабо обозначенной».

«Их различали, тем не менее, как две отдельные национальности. Римляне называли немцев, не желая их оскорбить этим, – варварами; но это различие ко времени Григория Турского постепенно уничтожилось; элемент, обособивший обе нации и препятствовавший общественным сношениям, не существовал больше».

Быть может, в этом разборе что-либо окажется и сомнительным, но в общей сложности Лебель рассуждает довольно верно. Что на этой кровавой сцене Меровингского периода участвовали одинаково и романский и германский элементы – несомненно, и против этого напрасно было бы возражать. Но мы можем сомневаться в том, что коварство, страсть к золоту и т. п. представляют исключительно наследие римское. Хлодвига нельзя считать человеком, уже подчинившимся римскому влиянию, а между тем мы знаем, что он был одинаково и свиреп, и необуздан, и коварен, и жаден к золоту. Тут, очевидно, трудно предположить римское влияние. Укажем еще на одну неправильность в воззрениях Лебеля. «Подвижность характера галльских римлян, – говорит он, – сделала то, что едва они почувствовали себя свободными от цепей римского рабства… свобода обратилась в произвол, сила – в дерзость, безрассудство – в насилие». Но он как будто забывает, что в Галлии уже давно существовало городское самоуправление, что узда римского господства была здесь далеко не так тяжела.

Кроме того, мы не считаем возможным разделить мнение Литтре и Герара и согласиться с тем, что менее высокая цивилизация не может оказать благодетельного влияния и внести живую обновляющую струю в цивилизацию хотя и более высокую, но ослабевшую и одряхлевшую.

Хотя существует мнение, что даже мозг римлян был наследственно более развит и, следовательно, более способен к восприятию культуры и цивилизации, но нам кажется, что это значит приписывать слишком большое влияние причинам исключительно физиологического свойства. Однако, оставаясь даже на этой физиологической почве, мы должны заметить, что факты вырождения аристократических фамилий, вступавших только в родственные браки, факт ослабления и падения мелких греческих государств, живших исключительно замкнутою жизнью, – все это говорит против вышеозначенной теории. То, что мы наблюдаем в отдельных кружках, может быть приложимо и к целому обществу, к целому племени, которое, не соединяясь с другими типами, хотя бы и низшими по развитию, но более молодыми и сильными, несомненно должно выродиться вследствие недостатка оживляющего влияния.

IV. Христианская церковь в V и VI веках

Монашество и миссионерская деятельность Кульдейской церкви

При рассмотрении этого периода невольно возникает вопрос: что же делала христианская церковь, обычная хранительница культуры и цивилизации, церковь торжествующая, занявшая столь видное место вместе с крещением Хлодвига? Отчего не оказывала она смягчающего благотворного влияния на грубые нравы эпохи, на кровожадные инстинкты, царившие в тогдашнем обществе?

Но, желая уяснить себе непонятное бездействие католической церкви в Меровингское время, мы должны будем обратиться несколько назад в хронологическом отношении.

И теперь, как в римское время, католическое духовенство выходило по преимуществу из аристократических высших родов Галлии, но эти служители алтаря и руководители своей паствы в нравственном отношении мало чем отличались от представителей светской аристократии, ибо не менее их были поглощены политическими интересами и мирскими делами. Мы видим епископов и аббатов не только выезжающих на коне во главе блестящей охоты, но даже предводительствующих отрядами войск и лично ведущих их на врага. Естественно, что при подобных склонностях и образе жизни дело христианской проповеди и наблюдения за душами вверенной им паствы не только отходило на второй план, но даже оставалось в полном пренебрежении.

В связи с деятельностью христианства вообще стоит возникновение и развитие монашества; к концу IV столетия относится появление и размножение в христианской церкви этой новой силы, которая сохранила важное значение во все Средние века.

Распространение монашества ведет свое начало со времени гонения Диоклетиана; в это время многие из христиан искали убежища в пустынях Египта, который можно назвать настоящей метрополией монашества. Некоторые современные ученые думают, что монашество в Египте возникало в связи с языческим культом Сераписа, так как особенно усердные его почитатели уединялись в пещеры, вели жизнь аскетов и питались исключительно подаянием. По образцу и примеру этих языческих отшельников, как думают, и устраивали свои первые пустынножития христианские анахореты.1 Как бы то ни было, к концу IV столетия мы замечаем среди христиан быстро развивающееся стремление к