охоту на священных зверей. Мол, друиды предупреждали его, а он не послушал. Сердце белого оленя стрелой пронзил и съел, белый медведь пошел ему на шубу, из белого лиса же он сделал шубку для жены, а из бивней белого кабана – бусы. Так и остался после этого в лесу том, когда боги приговор ему вменили. Должен он теперь покойников по землям собирать, вести новую охоту, дикую, раз праведную и человеческую не смог. Еще у того охотника, кажется, рога выросли, как у того божественного оленя, которого он первым убил… Так, значит, правда это? Только вряд ли ты в лесу за нашим домом жил, это дедушка уже придумал. Дом наш вообще‐то стоял в промышленном районе, многоэтажный, и не было там никаких лесов. Зато у моего деда к тому времени уже была деменция. Упокой, Господь, его душу…

Херн ничего не ответил. Бдительность он тоже не потерял, не расслабился и опять шагнул следом за попытавшимся приблизиться Францем, хотя тот постарался отвлечь его, как мог, даже паузы драматические расставил в нужных местах. Выдержав еще одну, подольше, он вздохнул и подался в бок последний раз, проверить. Херн опять последовал за ним. Оба чертыхнулись: один от того, что до его цели оставались считанные метры, которые было просто невозможно преодолеть, а другой от того, что был вынужден тратить время на игру в салки.

Франц сдался первым. Согнулся, оперся руками о собственные колени, превозмогая голод, скребущий по венам, и выпалил первое, что пришло на ум:

– Так, ладно. Давай попробуем по-другому. Я согласен поторговаться. Что ты хочешь в обмен на возможность встретиться с Кармиллой? Что‐нибудь, связанное с Титанией, может быть? Мы с ней, если что, под одной крышей живем, знаешь, я мог бы за тебя словечко замолвить, если нужно…

Франц плохо понимал людей, но вот мужчин обреченных, проклятых и запавших, как он сам, не на ту женщину, – весьма хорошо. Однако он все равно удивился, как быстро и легко подобрал нужный крючок, ведь сунул руку в чемоданчик со снастями практически вслепую. Тем не менее Херн приосанился, потер костяшками пальцев подбородок, заросший рыжей щетиной в два раза длиннее, чем раньше, и, кажется, наконец‐то задумался всерьез.

Кармилла все еще сидела в той машине, не выглядывала, не показывалась, будто перестала существовать, как одно из его видений, но Франц не мог отвести от капота глаз. Нет, она все еще там. Наверное, даже наконец‐то смотрит на него через темное стекло. Узнает ли теперь? Будет ли снова притворяться, когда он схватит ее за плечи и занесет свой кол?

– Видишь того урода? – спросил вдруг Херн, показывая на громилу большим пальцем, и Франц моргнул несколько раз, прежде чем смог сфокусировать взгляд на этом огромном големе (вот, на кого он похож!). Тот по-прежнему облокачивался о дверцу внедорожника, будто боялся, что Франц все‐таки сможет миновать Херна и открыть ее… Или же что это сделает сама Кармилла? – Он тут вчера ночью испортил мне дивное свидание «в назидание от Ламмаса», мол, чтобы я не отвлекался и дело им не запорол. Из-за этого Титания теперь видеть меня не хочет, джимпи-джимпи меня душит, едва я пытаюсь к вашему порогу подойти. Так что да, пожалуй, я бы не отказался от своего рода поддержки…

– По рукам! – воскликнул Франц радостно. Он даже не ожидал, что это будет настолько просто. – С этого дня только и буду говорить, какой ты славный парень, Херн Охотник. Самый лучший во всем мире! После Джека, конечно, а то Тита не поверит. В общем, считай, второе свидание уже у тебя в кармане, чувак. Клянусь. Но сначала ты…

– Нет, сначала ты. Пусть Титания ответит на любое из моих писем, которые я ей послал, и тогда, так и быть, я разрешу тебе увидеть Кармиллу.

И Херн ушел, помахав ему на прощание рукой. Франц так и остался стоять столбом, ошеломленный тем, как изящно, ловко и красиво он умудрился загнать самого себя в еще больший тупик, чем тот, о который бился головой до этого. Голем снова ухмыльнулся, а затем обошел машину и сел за руль, когда в нее нырнул Херн. Черный внедорожник вместе с Кармиллой уехал, и Франц остался с чем‐то, что было ненамного больше, чем ничто.

– Ты что, остатки мозгов умудрился себе вышибить?

Лора встретила его, как обычно, – недовольством. Но в этот раз оправданным: Франц вернулся домой на два часа позже, чем рассчитывал, потому что вырубился по дороге, даже не дойдя до своей машины, от кровопотери и голода. Кожаная куртка, изодранная, повидавшая всякое за прошедшую ночь, висела на нем клочьями, а по джинсам на коленях расплывались пятна грязи, рыбьего жира и мазута. Кто‐то, похоже, принял его за бездомного и сжалился, потому что, очнувшись, Франц нашел у себя в кармане булочку с картошкой. Выкинуть ее не поднялась рука, и Франц, хоть и не ел человеческую пищу, положил ее на обеденный стол, как только вошел в Крепость.

После этого он умылся, причесал волосы, с которых почти слезла черно-серая краска, обнажая такой же темный, но более естественный цвет, и содрал с тела липкую, задеревеневшую от крови кофту. Последнее он сделал прямо при Лоре, потому что она вкатилась на своей коляске в коридор в самый неподходящий момент. Франц увидел в отражении зеркального комода ее вытянувшееся лицо, покрытое почти белой пудрой с голубыми тенями, и порозовевшие щеки, прежде чем она отвернулась.

– Я тебе велела ждать меня в машине в десять часов утра. Я просыпаюсь, спускаюсь, завтракаю, выхожу, а у дома нет ни машины, ни тебя. Ты меня чем слушал?!

«Откровенно говоря, ничем. Я даже не помню, когда мы разговаривали в последний раз», – хотелось честно ответить Францу, но, вспомнив, что его протыкали колом уже дважды за последние несколько часов, он решил, что будет безопаснее промолчать. Ткань отлипала от кожи с противным треском, и, в конце концов полностью избавившись от нее, Франц остался голым до пояса и расстегнутых джинсов. Удивительно, что его образ не-жизни и дурные привычки резать себя, колоть и пороть чем придется до сих пор не оставили на нем ни единого шрама, который бы не зажил. Кожа ровная, гладкая, меловая. От отца Франц унаследовал жилистое телосложение и широкие плечи, но рак в свое время загубил в нем любые намеки на атлетичность, не считая нескольких уцелевших кубиков на животе. Впрочем, показывать их Францу все равно было некому, кроме не вовремя вторгающейся Лоры и патологоанатома.

Смочив под краном на кухне тряпку, он оттер со своих ребер и шеи сгустки запекшейся крови