о ком все наши мысли, по кому скорбят наши сердца. Мы приглашаем тебя в наш круг. Прошу, ответь на вопросы Лорелеи Андерсен, пожелавшей тебя увидеть.

Прошло немного времени, и что‐то громыхнуло под столом, будто кто‐то слишком резко поднял под ним голову и нечаянно приложился о дерево темечком. Франц вздрогнул, а затем еще раз, когда постучали где‐то совсем рядом, будто бы с потолка или в дверь. Чтобы не обращать внимание на звуки и мокрое липкое чувство в его правой руке, вызывающее инстинктивный порыв схватиться за ближайшее полотенце и вытереться, Франц сосредоточился на левой – на ладошке Лоры, которую в ней держал; мягонькой и нежной, но такой холодной, словно она подержала перед этим лед. Мысли о ней почему‐то прогоняли тошноту, и Франц решил смотреть только на Лору, а не на дым, комнату и медиума, чтобы и впрямь не потерять сознание. Он увидел каплю пота, скатывающуюся по ее виску под серебряной заколкой, удерживающей пушистую, сахарно-розовую прядь, и то, как дернулось ее горло, когда Лора вдруг проглотила остаток леденца. Кажется, случайно. Выкрашенные сливовой помадой губы приоткрылись и сложились в форму «О», когда она увидела нечто, что заставило Франца неохотно повернуть голову обратно к медиуму.

Пресвятая Осень!

Это случилось гораздо быстрее, чем он ожидал. Дым от трав, обратившейся в пепел фотографии и крови, кипящей на дне бронзовой чаши, сложился в мужской силуэт, висящий прямо над столом по пояс.

От этого зрелища ногти Лоры впились Францу в ладонь, оставляя глубокие лунки, еще белее, чем сама кожа. Он сжал ее руку в ответ и затаил дыхание, напрочь забыв все шутки, которые копил за жизнь. Мистика и паранормальные явления никогда Франца не впечатляли, особенно после того, как он сам стал вампиром и переехал в Самайнтаун. Здесь через дорогу с кружком шитья могли преподавать плетение кукол вуду, а по ночным болотам разгуливали медведи, еще днем носившие полицейскую форму. Однажды Франца до дома подбросило говорящее пугало, которое ехало с тыквенных ферм, где работало… пугалом. Словом, видывал он всякое, но вот настоящих призраков, удивительно – никогда. Ибо никогда и не ступал в Лавандовый Дом, что был единственным местом, где они могли проявить себя по-настоящему. Не рябь и мушки, мимолетно затерявшиеся в поле зрения на самом его краю, и не болотные огни, выстилающие лесные тропы, а оформленные, четкие силуэты, один в один человеческие. Только в Лавандовом Доме ты можешь смотреть на них, а не сквозь и слышать так же хорошо, как слышишь самого себя.

Ну, или почти.

– Мне… Мне… – Лора заблеяла, когда медиум кивнула ей, разрешая задать свой вопрос. Франц подбадривающе сжал ее влажные от пота пальцы с чернилами, въевшимися в папиллярные узоры на них, и тогда Лора вздохнула полной грудью. – Мне… г-хм… Мне надо узнать кое-что о вашей смерти, Джерард. Можете рассказать, как именно это случилось? Как вас убили?

– М-м-р… Долго… Держался… Держался…

Силуэт слегка поблек и колыхнулся в сторону, словно кто‐то открыл окно. То был мужчина с крупным подбородком и ямочкой на нем, толстыми губами и тучным телосложением, которое угадывалось в бочкообразной груди, ниже которой дым рассеивался, утекая обратно в чашу в центре стола. Привидение напоминало диафильмы, на просмотр которых семья Франца собиралась каждые выходные в гостиной. Джерард казался объемным и плоским одновременно, тоже был черно-белым или скорее каким‐то серым, тусклым, будто газета, слишком долго пролежавшая на солнце. При этом он выглядел точно так же, как на фотографии, которую они принесли: ни швов, ни безобразных ран, нанесенных Ламмасом. Никаких следов насилия. Джерард, казалось, сам не понимает, что он такое и где находился. Он только крутил головой, что на самом деле была единственной частью его тела, которую смогли найти.

– Человек… Улыбающийся человек…

Призрак снова попытался заговорить, и голос – фонящий, царапающий, будто старая радиопередача по радио в грозу, – шел изо всех темных углов комнаты разом. Или же он доносился из открытого рта медиума, неподвижно сидящей позади духа? Глаза ее закатились так далеко, что Франц и Лора лицезрели одни лишь белки, а разрезы на руках кровоточили настолько обильно, что уже пропитали скатерть. Франц почувствовал, как ее кровь заливается ему под рукава толстовки, становится вязкой, густой, как деготь, и чернеет на белом ажуре. Лора, очевидно, тоже боролась с желанием отдернуть руку и разорвать круг: втянув голову в плечи, она поежилась, но затем встряхнулась и посмотрела на явившегося духа серьезно. В конце концов, медиум их предупреждала: времени мало, а на то, чтобы тушеваться и мямлить, его совсем нет.

– Что Ламмас сделал с вами?

– Во дворе… Во дворе… Это было больно. Это было так больно… Вы не представляете… Больно, больно… Где Мэри? Где она? Как она? Скажите Мэри…

– Джерард, – перебила его Лора. Впервые она говорила жестко и сочувственно одновременно. – Сосредоточьтесь, прошу вас. Если вы не поможете нам, Ламмас снова сделает то, что сделал с вами, с другими жителями Самайнтауна. Возможно, даже с Мэри.

– Мэри…

Призрак мерцал, путался в словах, и черты его тоже будто путались, плыли куда‐то, становясь водянистыми, рыхлыми. Затем, однако, вернулись на место, и Джерард замер, перестал раскачиваться и посмотрел на них двоих, сидящих перед ним, куда осмысленнее, чем прежде, как если бы наконец‐то пришел в себя.

– Как это было? – переспросил он. – Ламмас посеял семена… Цветы держали крепко. Ламмас отрезал… Разобрал… Часть себе, часть – другим…

– Кому? – продолжила спрашивать Лора. – Для кого Ламмас ваше тело разобрал на части?

– Для тех, кто крутит Колесо, – ответил Джерард.

– Что это значит?

– Не знаю. Не знаю. Не знаю. – Голос призрака все еще двоился, расслаивался и, отражаясь от бешено пляшущего пламени свечей вокруг, обрушивался на Франца и Лору полым эхом. – Великая Жатва начнется, тела оживут, Колесо покатится снова. Улыбающийся человек это повторял, повторял, повторял…

– Великая Жатва? – вырвалось у Франца.

– Моя рука замерзает. Моей ноге очень жарко. Моим ребрам… Где мои ребра? Там цветы… Там, где цветы, найдите меня. Отдайте меня Мэри. Ты… Кто ты? Они пришли за мной, а не за тобой. Уйди!

В какой‐то момент дух снова подернулся мелкой сеточкой ряби и будто бы начал говорить не с ними, а с кем‐то еще, посторонним, кого никто не видел и никто не приглашал. Уже через несколько секунд Франц понял – так оно и есть. Они здесь теперь не втроем и даже не вчетвером. Их пятеро.

– Что происходит?! – воскликнула Лора.

Силуэт Джерарда, сотканный из дыма, порвался, как бумага. Травы в бронзовой чаше по-прежнему тлели, но сама чаша вибрировала, подпрыгивала на столе вместе с ежедневником до тех пор, пока не опрокинулась. Прожигая ткань, на белоснежную