изданных в Берлине в 1923 и 1924 годах, стихах Т. С. Элиота, опубликованных в «Новом журнале» в 1962-м) Берберова в переписке со Шмаковым предпочла умолчать. Она, безусловно, отдавала себе отчет, что они в этом плане – в разных весовых категориях.

Параллельно с переводами Шмаков писал статьи и рецензии о зарубежной и отечественной литературе, балете, театре, кино. Он также серьезно занимался Кузминым, и эти занятия, как Шмаков сформулировал в одном из писем Берберовой, «наполняли смыслом существование» в течение многих лет[1093]. Одним из важных результатов этих штудий была его статья о Кузмине и Блоке, опубликованная в престижном «Блоковском сборнике», издаваемом Тартуским университетом [Шмаков 1972: 341–369].

Шмаков знал, что подобные издания доходят до Принстона с большим опозданием, а потому поторопился отправить Берберовой книгу. Получив ее, она написала Шмакову: «Тысячу раз благодарю за присылку Блоковского сборника. <…> Из Вашей превосходной статьи я поняла, что Вы К<узми>на причисляете к акмеистам. <…> Ходасевич тоже был с этим согласен (как и я), но не Джон [Малмстад], который яростно на меня нападает за это…»[1094] Впрочем, расхождения с Малмстадом, которому именно Шмаков «открыл» в свое время Кузмина, да и в дальнейшем помогал в работе, не помешали им совместно написать и напечатать большую и очень важную статью о цикле «Форель разбивает лед».

Помимо «Блоковского сборника» Шмаков послал Берберовой целый ряд книг и настойчиво предлагал прислать еще что-нибудь «для работы и просто пур плезир»[1095]. Берберова старалась не обременять его просьбами и только однажды обратилась к нему с поручением, правда достаточно деликатного свойства. Берберова узнала о существовании неопубликованных воспоминаний А. И. Чулковой-Ходасевич (к тому времени покойной) и попросила Шмакова их раздобыть. Он не только раздобыл эти воспоминания, но и вызвался переправить их Берберовой. Предложение прислать материал она, естественно, приняла с благодарностью, но при этом не упустила возможности отозваться и об Анне Ивановне, и об ее мемуарах откровенно скептически, заметив в том же письме: «Я помню ее. Писать она не очень умела, и думаю, что они [воспоминания. – И. В.] мало интересны. Когда она умерла? Знали ли Вы ее сына, названного в честь По Эдгаром?»[1096]

Агрессивно-оборонительная позиция Берберовой легко объяснима: она не сомневалась, что в воспоминаниях Чулковой-Ходасевич о ней самой говорится не слишком доброжелательно. Конечно, то, о чем Берберова предпочла умолчать в «Курсиве», – наличие у Ходасевича жены во время их романа и совместного отъезда за границу, уже было известно широкой публике из «Второй книги» Н. Я. Мандельштам. Однако было понятно, что в собственных воспоминаниях Анны Ивановны эта история будет изложена во всех подробностях, выставлявших и Ходасевича, и его возлюбленную в достаточно непривлекательном виде[1097]. То, что Шмаков прислал материал, не задавая при этом лишних вопросов и не собираясь никого осуждать, окончательно скрепило его дружбу с Берберовой.

Неудивительно, что она была счастлива узнать о серьезном намерении Шмакова перебраться в Америку. Позднее, в интервью радио «Свобода», в качестве главных причин, побудивших его к отъезду, Шмаков назовет хронический культурный голод, невозможность реализовать себя по-настоящему, запрет на тех авторов, которыми он хотел бы заниматься, в частности Софию Парнок и Кузмина. Побуждали к отъезду и другие обстоятельства, и в первую очередь «нетрадиционная» сексуальная ориентация Шмакова, грозившая – в случае обнаружения – уголовным преследованием.

Другое дело, что уехать из страны ему было непросто. Воспользоваться израильской визой Шмаков не мог, будучи стопроцентно русским; оставалось надеяться на фиктивный брак с иностранной подданной. С помощью друзей невеста была найдена, и в середине декабря 1974 года состоялась регистрация брака. А 20 декабря, поздравляя Берберову с Рождеством и Новым годом, Шмаков писал: «Пусть Новый год не обманет ни Ваших, ни моих ожиданий, и мы наконец встретимся. То-то будет веселье и нескончаемые разговоры! Я жду – не дождусь этого момента и все делаю для того, чтобы его приблизить»[1098].

И хотя все оказалось далеко не так гладко, как Шмаков рассчитывал (ему почти год не давали разрешения на выезд), в конце концов документы были оформлены. Практически сразу по прибытии в Нью-Йорк Шмаков отправился к Берберовой, и она записала в тот день в дневнике: «…трудно поверить, что он – у меня. Чудо, и что случилось с ним – чудо, и я надписала ему “Курсив” “в день чуда”. <…> В “Курсив” я вложила чек в конверте. Говорил он много обо мне, о Чайковском, об Аккомпаниаторше, о “Курсиве”. Все было очень, очень важно, интересно…»[1099]

Подобная восторженность нечасто встречается в дневниках Берберовой, но ее реакция не вызывает удивления. То, о чем ей твердили все знавшие Шмакова, – его рафинированность и образованность – проявлялись особенно ярко при личном общении.

Чек, который Берберова вложила в «Курсив», был на сто долларов, что по тем временам составляло немалую сумму, весьма чувствительную и для нее самой. Но Берберова помнила собственную бедность в первые годы эмиграции и понимала, что эти деньги Шмакову не помешают.

И конечно, Берберова тут же взялась помогать ему в поисках работы. Зная языки и имея преподавательский опыт (Шмаков читал лекции по истории западной литературы в Ленинградском институте театра и кино), он рассчитывал найти аналогичную должность в одном из наиболее престижных американских университетов. Берберова обещала дать необходимые рекомендации и пустить в ход все имевшиеся связи, и свои обещания, естественно, выполнила.

Однако попытки Шмакова продолжить академическую карьеру на новом континенте кончились ничем. И он сам, и его друзья, включая Бродского, считали, что Шмаков пал жертвой интриг завистников [Волков 1997: 311]. Однако Берберова этого мнения не разделяла, о чем заявляла вполне недвусмысленно. Особенно жестко в таком письме Шмакову:

Вы знаете, как я 7 лет (или восемь) относилась к Вам, как Вы поразили меня с момента, как я увидела Вас, умом, познаниями, огромным и интереснейшим багажом внутренним. И что же? Какие-то жалобы, какие-то сплетни, какое-то «немотивированное» поведение. <…> Ничего не понимаю. И думаю, что в нашем мире бросаться многолетними дружбами недостойно. (Включая и дружбу со мной)[1100].

Дружбой с Берберовой Шмаков «бросаться» не собирался (он тут же позвонил с объяснениями), да и вопрос о его трудоустройстве вскоре был разрешен. Осев в Нью-Йорке, Шмаков нашел интеллектуальную нишу, вполне соответствующую его квалификации и интересам, а также интересам американских издателей и публики. Будучи балетоманом и прекрасно разбираясь в этом искусстве, он стал писать о русском балете. Помимо статей и рецензий, опубликованных в разных изданиях, главным образом в журнале Vogue, где хорошо платили, Шмаков начал работать с балериной Натальей Макаровой над ее автобиографией и собирать материал для задуманной книги о Барышникове.

Погруженность в эти проекты, естественно, привела к тому, что времени для поездок к Берберовой в Принстон у Шмакова оставалось немного, хотя он, конечно, был занят не только работой. Время отнимало общение с жившими в Нью-Йорке друзьями – как со старыми, еще с ленинградских времен, так и с новоприобретенными.

Особое место среди новоприобретенных занимала чета Либерман – Александр Либерман, возглавлявший в течение многих лет крупнейшую корпорацию «Condé Nast Publications» (ей принадлежал ряд самых популярных американских журналов), и его жена Татьяна. Татьяна Либерман, в девичестве Яковлева, была известным модельером дамских шляп, но прославилась прежде всего другим. А именно тем, что в нее был влюблен Маяковский, посвятивший ей знаменитые стихи – «Письмо Татьяне Яковлевой» (1928).

С Либерманами Шмаков не просто сдружился, он стал для них как бы членом семьи, кем-то вроде приемного сына. К тому же считалась, что Татьяна согласилась с ним работать над своей биографией[1101]. И хотя из этого проекта в результате ничего не вышло, практически сразу