листе бумаги. Тем более лекарь из этого времени, не подчинялся Академии. Но сколько бы ни пытался Вильгельм разговорить старца, угрожать, кричать, тот продолжал молчать. Но молчание, казалось, с каждым днем давалось ему все сложнее.

Годрик, появлению которого не было никакой причины, отвечал на письма под диктовку и развлекал гостей неумелым пением. Настолько неумелым, что через пару дней таких концертов Вильгельм соорудил себе беруши из кусочков ткани и наслаждался тем, как горлопанил коллега, в тишине.

Сообщения от Ванрава же приходили каждый день. Он просил подробно рассказывать о состоянии здоровья Эльгендорфа, но никогда не просил Вильгельма пообщаться и даже не обращался к нему в письмах.

Екатерина же с каждым днем проводила в комнате Вильгельма все больше времени, будто что-то в ней переменилось за время, что он был беспомощен. Девушка в одиночестве приходила в его комнату после завтрака, одетая в легкое платье, садилась в кресло, стоявшее у его кровати, и читала ему. Чаще всего она читала французские романы, которые Вильгельм терпеть не мог, но Екатерина обладала таким приятным голосом, что Почитатель часто ловил себя на мысли, что наслаждается каждым произнесенным ей словом. После пары часов чтения, во время которых Вильгельм даже боялся моргать, они обедали. Стол накрывали на балконе, а Вильгельм плелся, опираясь на палку, по несколько шагов в минуту. Каждый шаг давался ему тяжело, но Почитатель радовался даже тому, что мог подняться с кровати и сделать несколько несложных самостоятельных движений – много дней он провел без движения и чувствовал себя развалюхой. Обед накрывали не слишком обильный – Вильгельм ел мало, Екатерина еще меньше. На скатерти всегда стояла ваза с розами из сада. Екатерина охотно разговаривала с Вильгельмом обо всем на свете, но когда за стол подсаживался Годрик, замолкала.

– Вы так и не сходили в мой розовый сад? – удивился как-то Вильгельм, когда девушка сказала, что никогда не видела роз прекрасней, но хотела бы рассмотреть их не в вазе, а в земле, еще живыми.

– Нет, Вильгельм, ведь вы хозяин этих роз, – ответила она, улыбаясь. – Может, вскоре вы покажете мне их сами. Одной гулять там скучно.

– И как же я не сводил вас в сад прежде? Ведь мы провели много дней вместе.

Екатерина пожала плечами и пригубила чай.

– Вы показали мне множество прекрасных мест в округе, о которых я и помыслить не могла. А когда вы были больны, я не могла оставить вас.

Вильгельм улыбнулся и поправил манжеты рубашки, которые Екатерина за время его болезни обшила красочным узором. Она оказалась мастерицей. Общение их стало совсем дружеским.

«А мне нужно было всего лишь побывать на кончике волоска, почти коснуться смерти, чтобы она перестала меня бояться. Удивительно», – подумал Вильгельм и хотел улыбнуться, но не смог. Мысль, что он мог умереть, умереть на самом деле, как умирают люди, но никогда не умирают граждане Единого Космического Государства, не давала покоя. Если бы Ванрав его не нашел, если бы вовремя раны не заклеили кусочками чистого урбания Земли, единственного урбания, который мог лечить его, – он бы просто не проснулся. И у Вильгельма не было сомнений – граждан Единого Космического Государства нигде, кроме как во всеобщей базе воспоминаний, хранящейся в Академии, не ждут.

После обеда, когда кое-как добирался до кабинета, Вильгельм садился за стол и доставал альбом. Он пытался рисовать пейзажи или абстракции, чтобы разрабатывать больную руку, но все чаще задумывался о том, чтобы нарисовать Екатерину. Он успокаивал себя мыслью, что просто не хочет забывать, как выглядит спасительница Земли, ведь после проверок она могла и не вернуться. Но стоило ему услышать такую мысль в голове, Вильгельм поднимался и пытался заняться чем-то другим, лишь бы не думать о том, что Екатерина могла навсегда остаться в Космосе.

Вильгельм удивлялся тому, что его сердце вдруг стало спокойным. Прежде ему становилось плохо в компании Екатерины, Артоникс жег и, казалось, мысли путались. А теперь тепло разливалось по телу, когда она была рядом. Иногда он не мог оторваться от разглядывания светлого, объятого солнечным свечением, существа, которое бросило все, что было в Петербурге, чтобы быть рядом с больным Вильгельмом.

И каждый раз, когда лиловые глаза пересекались с голубыми, Екатерина могла прочитать в них немое «спасибо».

Вечер они проводили вместе. Почти всегда Вильгельм заставлял себя вернуться на балкон – даже смотреть в сторону опротивевшей кровати тяжело. Он обещал себе, что вернется к тестированию Екатерины, что возьмет ее слюну на проверку, что как-то заполучит каплю крови и добавит к образцам волос и ногтей, которые как-то раздобыл, но служанка каждый раз быстро уносила чашку, из которой пила девушка, а Екатерина вышивала так искусно, что ни разу не поранилась. А спускаться к ней в спальню и колоть булавкой Вильгельм все еще не мог.

Мешал еще и распорядок дня Екатерины, который, несмотря на смену места жительства, она поддерживала. Вставала девушка уже ближе к полудню, завтракала у себя в комнате и отвечала на письма. Екатерина вела такую активную переписку с некоторыми из них, что на ответы тратила часы, но всегда находила время на чтение книги Вильгельму, совместные приемы пищи и разговоры. После того как Вильгельм уверил ее, что об исчезновении тетушки никто не узнал, а письма, адресованные и Екатерине, и Щукиной, начали отправлять к Вильгельму домой, девушка, кажется, расслабилась и перестала переживать о судьбе тети. Оказалось, что женщина она была сложная, с тяжелым характером и не думала о чувствах племянницы, когда устраивала балы, на которых думала только об одном – найти Екатерине подходящего супруга. Но временами Вильгельм все равно слышал, как девушка плачет, как рассказывает своим служанкам о том, что все еще переживает за тетю, и он не выдержал – попросил Годрика сходить на третий этаж и отправить Ванраву послание с просьбой тетку все-таки найти и вернуть в Петербург. К счастью, ушла она недалеко: всего-то за несколько километров от города и поселилась инкогнито в гостинице, где, как Ванрав ей написал, будет ждать индийский монах. Так что вернуть Щукину и отправить ее на время пожить к Ванраву труда не составило, и уже через пару дней Вильгельм смог рассказать Екатерине о том, что тетушка возвращается в Петербург. Девушка благодарила его так долго, слезно и сердечно, что Вильгельму стало совестно.

После Екатерина начала чаще приходить к Вильгельму на балкон. Она приносила свое шитье и вышивала в тишине, пока Вильгельм дремал или чиркал что-то в тетради. Часто они читали,