– Мама! Мама! Вы снова разбили кувшин для воды? – и ответила голосом, в котором не было ничего от его собственного:

– Это Израиль разбит. Израиля больше не существует.

Как бесплотный дух, она прошла к стене, стоя на которой правитель Иеремот указывал, где надо подправить укрепления, и, ткнув в них, как она показывала на обреченных египтян, она издала хриплый пронзительный вопль:

– О вы, люди, полные тщеславия! Оставьте эти бесполезные стены. Ибо уже сказано и записано, что Израиль падет перед Вавилоном. И вы больше никогда не увидите горы и долины Галилеи.

В ее голосе звучала такая одержимость, что правитель Иеремот не счел нужным отвечать. Он просто смотрел на нее, но его люди оставили работу и отпрянули по сторонам, когда она, пройдя вдоль стен, оказалась лицом к ним, глядя на земляков так, словно она была их ментором. Вот таким странным образом началось это противостояние, за которым последовали последние дни Макора – и то был самый странный конфликт, с которым им когда-либо приходилось сталкиваться. В свои пятьдесят три года правитель Иеремот оставил за спиной немало испытаний и был закаленным воином. Он был умен, и его поддерживали самые уважаемые семьи города. Он был полон решимости спасти Макор, и все – и женщины, возводившие стены, и солдаты, вернувшиеся под его руку, – все доверяли ему, потому что личное мужество Иеремота давало ему право быть вождем, право, которое не приобреталось одними лишь словами. Ей же было пятьдесят девять – скромная пожилая женщина, конец жизни которой уже близок, – у нее никогда не было способностей ни к лидерству, ни к логике. Даже соседи с трудом замечали ее, но, тем не менее, в эти самые решающие месяцы Яхве выбрал именно Гомеру провозвестником своей воли, и именно ее она передавала Макору.

– Снесите эти стены и откройте ворота, – теперь кричала она, – ибо такова судьба Израиля – быть угнанным в рабство!

Воцарилось молчание. Эта женщина призывала к измене, но правитель Иеремот воздерживался арестовывать ее, поскольку она была матерью командира, отвечавшего за оборону.

– Не я ли говорила вам, что египтяне будут повержены в прах? – возопила она. – А их военачальников уведут в рабство! Не я ли несла вам ту правду, что жила в ваших сердцах?

Правитель Иеремот продолжал хранить молчание.

Гомеру как бы скрутила судорога: правое плечо вздернулось кверху, и руки стала бить крупная дрожь, когда она взывала:

– Должно скинуть статую Баала с этой горы! Изгнать жрецов и жриц из того храма! Весь город должен очиститься!

Вокруг стояла тишина, в которой раздавался лишь ее мощный призыв:

– И сделано это будет сегодня!

Ее вела какая-то внешняя сила, и Гомера совершила три символических действия. Подойдя, к стене, она обрушила один из ее камней; оказавшись рядом с правителем Иеремотом, она сорвала с него шарф и разодрала его и, направившись к храму Астарты, с проклятиями выгнала одну из проституток из ее кельи. Затем она отправилась домой. Сын и дочь не присутствовали при ее действиях, поскольку спустились в туннель убедиться, что она снова разбила кувшин для воды. Мать слишком стара, чтобы таскать такую ношу, решили они. И когда она предстала перед Микал, Яхве приказал ей явить четвертый символ той новой личности, которая теперь жила в ней; но, взглянув на свою невестку, эту благородную юную женщину, которая спасала ей жизнь в голодное время, она почувствовала, что не в силах исполнить ужасное требование Яхве, и кинулась вон из дома, рыдая уже человеческим голосом: «О всемогущий Яхве, я не могу!»

В тот день дети не смогли найти ее. Она забилась в конюшню около стены и зарылась в солому, избегая невыносимой обязанности, возложенной на нее. Она молилась и взывала об освобождении от этой доли, но не получила ответа. Она продолжала прятаться в конюшне, не в состоянии обрести силы для выполнения последнего требования, возложенного на нее Яхве; лишь с наступлением темноты она с трудом поднялась на ноги, но, представив себе, что ждет ее, она снова рухнула на солому, мучительно рыдая и молясь: «Избавь меня от этого последнего приказа, всемогущий Яхве!»

Всю ночь она провела, прячась в соломе, словно так могла спастись от своего бога, а утром зашла в дом к соседям и одолжила кувшин, сказав: «Я принесу воду и для вас». Гомера спустилась в туннель и весь обратный путь от источника молилась: «Милосердный Яхве, не разбивай этот кувшин. Он принадлежит Рашель, а она небогатая женщина. Но дай мне поговорить с тобой». На этот раз она не свалилась на землю, но воссиял свет, и голос в последний раз обратился к ней. В нем звучало глубокое сострадание.

– Гомера, преданная вдова Ятхана, я слышал твою мольбу. Но спасения нет.

Она всхлипнула.

– Я могу снести и обелиск, и храм, и стену. Я справлюсь. Но последнее, Яхве, я не могу сделать.

– Я забочусь о спасении всего народа, – сказал голос. – Неужели ты думаешь, я радуюсь, отдавая такие приказы?

Гомера говорила не как пророчица, а как женщина, молящая своего бога:

– Когда я умирала, Микал спасла меня. Она, как рабыня, трудилась на полях. Она моя кровь, зеница моего ока, плоть моего сердца, и я отказываюсь причинить ей боль.

– Так предопределено.

– Нет! – В ярости Гомера швырнула кувшин на пол, и тот в присутствии Яхве разлетелся на мелкие куски. – Я не буду!

Воцарилась тишина. А затем голос терпеливо сказал:

– Гомера, это был кувшин бедной женщины, и он ей нужен. – И груда обломков у ее ног сползлась, снова став кувшином, который тут же наполнился чистой водой. – Если я позаботился о кувшине этой бедной женщины, придав ему прежний облик, неужели я не позабочусь о народе Израиля, снова вернув его к жизни? Ты сделаешь то, что я приказал тебе, и скажешь своему сыну слова об Иерусалиме, чтобы он помнил его. Ибо в каждом поколении нужны те, кто знал Иерусалим, а в Макоре эту память предназначено хранить тебе и твоему сыну. – Свет померк, и голос этот никогда больше не обращался к Гомере, но через нее он претворил в жизнь ту страшную цель, которой было не избежать, чтобы в этом поколении спасти Израиль.

В каком-то забытьи Гомера подняла кувшин и добралась до дома Рашель, где молча поставила кувшин. Затем пересекла улицу и предстала перед Риммоном и Микал. Солома в ее волосах говорила, где она провела ночь. На лице пролегли глубокие морщины. Увидев на Микал то самое белое платье, она попыталась выбежать из дома, но не смогла. Она ткнула в нее пальцем. Глядя на невестку, которая держала на руках малыша Ишбаала, она хрипло вскричала:

– Да будут изгнаны все дочери Ханаана! Именно так – все сыны Израиля, которые распутничали с дочерями Ханаана, да изгонят их!

Микал отшатнулась с болезненным стоном. Прикрывая живот руками, словно от удара, она прошептала:

– Гомера? Что ты делаешь?

– – Вон! – завопила старуха. – Чтобы тебя здесь не было! Тебя и твоего ребенка! Вон! – Как фурия, преследующая свою жертву, она нависла над хрупкой женщиной, крича на нее: – Распутница! Развратница! Дочь Баала! – Она силой вытолкала беспомощную женщину из дома на улицу. Риммон было попытался вмешаться, но его мать встала между мужем и женой, и Микал, всхлипывая, побрела по улице Воды к дому своего отца. На руках она несла сынишку.