разделяло его идеи о том, что собой представляла румынская нация и каким образом эта «нация» была связана со «страной» и «государством». Приведем один пример для иллюстрации этого тезиса. 24 мая 1944 г. Иоан Худицэ встретил знаменитого литературного критика, историка и члена Румынской академии Джордже Кэлинеску. К тому времени уже было известно, что Германия войну проиграла, и многие румынские интеллектуалы желали привлечь симпатии тех лиц, которые, как им верилось, в один прекрасный день должны были стать руководителями страны. Популярность НЦП достигла, казалось, своего пика, так что многие искали дружбы с И. Худицэ, считавшимся тогда вторым человеком в руководстве партии после Ю. Маниу. Встретив И. Худицэ, Дж. Кэлинеску поспешил признаться ему в своем неизменном восхищении им и его партией; хотя Дж. Кэлинеску никогда формально в партии не состоял, он постоянно за нее голосовал, поскольку был за демократию внутри страны и за союз с западными демократиями на международной арене. Такое отношение, продолжал Дж. Кэлинеску, было для него естественным, потому что он всегда ненавидел диктатуру, будь она левая или правая. Он, конечно, презирал Гитлера, хотя всё же, признался знаменитый критик оторопевшему от его нежданной исповеди И. Худицэ, нельзя было не согласиться с некоторыми аспектами его политики, как например «исключение иностранцев или лиц инородного происхождения из тела германской нации: [Кэлинеску] сделал бы то же самое [и в Румынии, то есть сделал бы так], чтобы лица, ставшие румынскими гражданами, получили бы все гражданские права не ранее чем через три поколения, то есть только после того, как пройдет минимально необходимое время, чтобы мало-мальски пустить корни в тело [румынского] народа». Удивительно, что И. Худицэ не только не возразил против этой непрошеной исповеди, но и выразил свое согласие с Дж. Кэлинеску: «[Его] идеи, – записал он в дневнике сразу же после состоявшейся беседы, – и его свободная манера держаться произвели на меня очень хорошее впечатление»[1282]. Напомним еще раз, что И. Худицэ был одним из самых просвещенных и дальновидных румынских политиков. Это был выдающийся член Национал-царанистской партии, с самого начала находившейся в оппозиции к режиму Антонеску и его политике союза с Гитлером, партии, которая всегда считала, что место Румынии на стороне западных демократий, которая протестовала против преследования евреев и против расширения границ страны за пределы Великой Румынии. Чего же тогда следовало ожидать от менее образованных и информированных «рядовых» румын, к какому бы классу общества они ни принадлежали?

Политический язык, ставивший знак равенства между этническим сообществом и политической нацией, был едва ли не единственным политическим языком, доступным всем участникам политического процесса как до, так и во время Второй мировой войны. В этих терминах воспринимали реальность и свою миссию не только И. Антонеску и его команда, но и находившиеся в оппозиции к его режиму политики и интеллектуалы, даже когда они протестовали против самых чудовищных аспектов политики режима. Так, когда национал-царанисты выступали против преследования евреев, они аргументировали свою позицию тем, что такие действия будут иметь отрицательные для румынской нации последствия после войны. Очевидный, казалось бы, аргумент, что евреи как граждане страны имеют такое же право на защиту со стороны румынского государства, как и граждане румынской национальности, использован ими не был. Сказанное верно и в отношении аргументации, которую применял в своих меморандумах против преследования евреев доктор В. Фильдерман: он действовал в той единственной семиотической системе, которая была знакома большинству его современников в Румынии.

Ситуация и не могла быть иной. Когда после Первой мировой войны победоносные западные державы определяли границы Великой Румынии, они провели их в соответствии с данными этнической демографии. Так Великая Румыния стала воплощением этнического государства, неопровержимым доказательством этничности как определяющего фактора политической реальности. Какой же другой политический язык, кроме языка этнического национализма, мог быть значимым для поколения, пережившего Первую мировую войну, в которую Румыния вступила для приобретения «своих» провинций, и последовавшие за ней чрезвычайные перемены? Как было не согласиться с «истиной», что этническая самоидентификация не была и не должна была быть частным, личным выбором, а являлась первостепенной заботой государственной политики? Если границы государства зависели от этнической демографии, то не было ли естественным и логичным считать, что этническую демографию нельзя было пустить на самотек, что она должна была быть проблемой высокой политики, пользуясь постоянным вниманием государства и числясь главным приоритетом всех правительств?

Психологически вполне понятно, что для большинства румын рассматриваемого периода такая, пусть и не вполне безупречная, логика казалась вполне убедительной. Но это не значит, что все они непременно воспринимали тотальную этническую чистку как непреложный «национальный идеал» и что все те, кто согласился бы с таким «идеалом» на «теоретическом» уровне, считали его практически выполнимым и тем более приоритетным. И, разумеется, не все те, кто готов был согласиться с этим последним выбором, приняли бы как неизбежно вытекающее из него следствие допустимость массовых убийств гражданских лиц «неправильной национальности», не говоря уже о готовности самим участвовать в подобных зверствах. Однако вполне вероятно, что многие румыны морально деградировали шаг за шагом, от одной ступени к другой. На первом этапе они молчаливо соглашались с официальной политикой дискриминации граждан иной, нерумынской национальности; на втором они принимали массовый насильственный обмен населением как способ сведения к минимуму территориальных потерь; отсюда было уже недалеко до концепции тотальной этнической чистки как болезненного, но благотворного в долгосрочной перспективе средства для укрепления безопасности страны. На последнем же этапе они просто игнорировали информацию о массовых убийствах евреев на восточных территориях как нечто, не имеющее конкретно к ним отношения. На каждом из этих этапов уже пройденный путь погружения в безумие выступал в качестве причины согласиться с еще одним шагом в том же направлении.

Рядовой румын периода 1940–1943 гг. мог бы рассуждать об этих вопросах примерно в таком ключе: «Не является ли защита рубежей страны долгом каждого добропорядочного румына, включая и меня? Разве не угрожают этим рубежам наши соседи? Разве не правда, что меньшинства, имеющие свои „родины” в соседних странах, не заслуживают доверия и являются потенциальными предателями? И разве мир не предпочтительнее войны, на которой меня могут убить вместе с другими добропорядочными гражданами? Почему тогда мне не принять обязательный обмен населения как средство избежать войны, избавиться от опасных меньшинств и укрепить раз и навсегда безопасность моей страны? И если однажды уже был произведен обмен представителей одного меньшинства, которое проживало в одном из регионов, на этнических румын с уступленной территории, почему не проделать то же самое со всеми меньшинствами по всей стране?