— Ты меня обвиняешь?

— Нет.

— Но тебе это не нравится.

— Нет. — Киндл глотнул кофе, горячего и горького. — Не нравится.

На следующее утро очнулась Бет. Она едва держалась на ногах, но полностью исцелилась. О вошедшей в грудь пуле напоминало лишь пятно свежей здоровой кожи.

Она спросила о Джоуи и полковнике Тайлере. Мэтт рассказал все, не смягчая: о случившемся невозможно было говорить мягко.

Бет внимательно выслушала и надолго замолчала.

Вечером она села у костра с чашкой кофе, то и дело поеживаясь. Разговор Мэтта и Киндла огибал ее, как ручей огибает лежачий камень.

Она время от времени трогала рукой правое плечо, то место, где была — и оставалась — татуировка. «Помощник» ее не свел. Мэтт понял, что одни раны заживают быстрее других.

Ночью она спала, свернувшись калачиком на матрасе на полу фургона.

Утром они отправились на восток, через границу Вайоминга и Небраски.

Том Киндл сказал, что будет ехать с ними какое-то время. Но не долго.

Небраска делилась на две климатические зоны — засушливую на западе, влажную на сельскохозяйственном востоке. К востоку от дамбы Кингсли трасса № 80 пересекала Платт-ривер, питавшую плодородные пойменные почвы, на которых росли кукуруза, свекла, картофель и бобы. Оставшись без ухода этой весной, растения одичали.

За рулем почти все время был Мэтт. Нога еще беспокоила Тома Киндла; от долгого сидения ее сводили судороги. Мэтт ехал через пустые сельскохозяйственные города, симпатичные, но пришедшие в упадок после тяжелой зимы. Брэди, Гетеборг, Лексингтон, Кирни. Иногда рядом с ним в кабине сидел Киндл, но обычно — Бет.

Когда Киндл не слышал, Бет разговаривала о том, что произошло, и том, что может произойти.

— Они еще внутри нас, — заметила она. — Эти, как их… неоциты. — Мэтт кивнул. — И останутся надолго. — Он снова кивнул. — Ты тоже знаешь?

— Да.

— Как и я? То есть… тебе никто не говорил, ты просто знаешь, и все?

— Именно.

— Они внутри нас. Но вроде как спят и ничего не делают. Пока…

— Говори, не стесняйся, — сказал Мэтт.

Слова приобретают волшебную силу, когда их произносишь вслух.

— Пока мы не умрем, — закончила Бет. — И тогда они дадут нам еще один шанс сказать «да». Отправиться с ними.

Мэтт кивнул.

— Как в рай, — сказала Бет. — Типа того.

— Не только нам. Всем, кто живет в том городке у реки в Огайо.

«Всем жителям Эдемского сада», — подумал Мэтт про себя.

Они не стали делать остановку на ночь.

Киндл первым заметил разделительную черту на Артефакте: черный экватор на ярком круге.

— Он разделяется, — передал Киндл услышанное по радио. — Так говорят в Огайо. Будет два Артефакта. Один полетит к звездам. Другой останется.

— Вроде смотрителя, — сказал Мэтт.

— Или местного божка. — Киндл искоса посмотрел на него. — Ты не удивлен.

— Нет, — признался Мэтт.

— Ты знал об этом?

— Да.

— Как?

Мэтт пожал плечами.

Киндл отвернулся и уставился на дорогу.

— Ты теперь не тот, что прежде, — сказал он.

— Не совсем.

— Черт побери, — выругался Киндл. Он не был расстроен. Не злился на Мэтта. Он просто сотрясал холодный ночной воздух. — Черт побери!

Мудрые Странники прибыли на Землю по определенным причинам и с определенными ожиданиями. Они были доброжелательными, но неуклюжими великанами, и внутри оставшегося на орбите человеческого полиса начали корректировать некоторые введенные ими изменения.

Численность фитопланктона Странников в океанах существенно сократилась. Работа продолжалась — в атмосфере оставалось еще достаточно углекислого газа, предназначенного к растворению в море, — но ее не нужно было совершать за один сезон, не нужно было так неистово выбрасывать энергию в атмосферу.

Не было и необходимости снабжать электроэнергией и водой абсолютно все земные города. Это была неловкая реакция Странников на людское упрямство; на непонятное желание столь многих принять свою смертность.

Человеческий полис разработал более совершенные и удобные альтернативы: в Огайо, на Украине, в Хунани, Кении и других местах.

За границами поселений начиналась дикая земля, и находились те, кто хотел там жить.

Дом разделился надвое: одна часть отправилась странствовать в пробуждающуюся галактику, другая осталась хранительницей своего прошлого, своей родины и своих предков.

После суровой ветреной зимы наступила мягкая весна. Моря были спокойными, небеса — голубыми.

На границе Айовы Киндл заявил, что дальше не поедет.

Он целый день прошатался где-то вдали от лагеря и вернулся верхом на тощей оседланной лошади, которая пережила зиму и не совсем одичала. По его словам, за лето бензин в брошенных автомобилях должен был выпариться, детали — заржаветь, масло — загустеть и так далее. Хорошая ездовая лошадь в долгосрочной перспективе была надежнее.

— Поедешь на запад? — спросил Мэтт.

Киндл ответил утвердительно.

— Винд-ривер? Горы Виски?

— Куда-нибудь туда, — сказал Киндл.

Бет смотрела, как двое мужчин обмениваются рукопожатием. Было что-то похожее в том, как они смотрели друг на друга. Их связывало нечто большее, чем дружба, нечто большее, чем горечь расставания.

Один смотрел на другого и видел того, кем он мог бы стать — или должен был стать, — но не стал и никогда не станет.

Здесь их дороги расходились, чтобы больше никогда не сойтись. Оба это понимали.

Киндл уехал по разбитому шоссе в горячий полдень.

Мэтт долго смотрел ему вслед.

Ночью, когда Артефакт прошел над головой, она была с ним.

Артефакт почти разделился и напоминал гигантскую восьмерку. Две половины человечества.

Бет грела руки у костра. Казалось, без Тома Киндла огонь осиротел. Ей не хотелось, чтобы Киндл уходил. Но перемены происходят, хочешь ты этого или нет.

— Все меняется, — сказала она, желая донести свои мысли, но слова грустно прозвучали в пустой прерии, что привело ее в уныние. Так вот чего все так боятся? Перемен. Прошлое ускользает, а потом его уже не вернуть и не понять. А будущее — загадка. Ничто не стоит на месте. Ни для нас, ни для людей в небе. Ничто не прочно. Даже деревья, горы, планеты и звезды. Понаблюдай за ними достаточно долго, и они исчезнут у тебя на глазах. Бет поняла это в день Контакта. Увидела мысленным взором. — Это танец, — сказала она. Невозможно сохранить то, что тебе дорого, потому что все — любовь, дружба, люди и молекулы, — все танцует в скоротечном сиянии.