— Когда? — Фицек помрачнел. — Тогда, когда мне больше в этом нужды не будет.

Он смотрел на свои босые ноги, вылезшие из узеньких солдатских брюк, и, сидя на краю кровати, вдруг запел:

Я горжусь своим полком,

Я служу в тридцать втором.

Ре-це-це!..

И тут же оборвал песню.

— Ну довольно. Лягу. В пять часов утра надо быть уже в казарме.

Он вылез из солдатских брюк. Они так и остались на полу, стоймя. Забрался под одеяло, натянул его на себя и снова, но уже тоненьким голосом запел:

Я горжусь своим полком,

Я служу в тридцать втором.

Ре-це-це!..

И не засни Фицек от усталости, очень скоро выяснилось бы: такой ли он веселый или только притворяется. Минуту спустя жена окликнула его, но он уже не ответил. Рекрут 32-го Будапештского гарнизонного полка, обладатель шестерых детей, спал.

3

Всю неделю шел снег. В декабре снега не было, почти не было его и в январе, поэтому зима приказала февралю наступать со всеми своими белыми полчищами. И февраль повиновался. Снег шел без передышки целую неделю, день и ночь.

Фицека увезли в Надьтетень на военную подготовку, так что домой он мог приезжать только раз в неделю с вечера субботы на воскресенье.

Фицеку и тут не повезло. Когда выстроили взвод, он оказался в строю последним. «Одни дураки-верзилы попали в этот взвод», — утешал себя г-н Фицек. Но потом, когда построилась рота и он опять оказался последним, а капрал, фельдфебель и даже «добродушный старик» подпоручик стали отпускать насмешливые замечания по его адресу, маленький человечек с отчаянием выступил на защиту полученных от природы ста пятидесяти двух сантиметров.

Поначалу над ним только смеялись, потому что «стариков» лишь постепенно зажимали в военные тиски.

— И маленькая рыбка, да лучше большого таракана, — отвечал Фицек насмешникам.

— Ладно, ладно, веселитесь пока! — кричал фельдфебель. — Придет время, наплачетесь!..

— Никогда! Я всю жизнь веселюсь! — торжествующе вопил Фицек.

А неделю спустя, когда фельдфебель сообщил взводу, что папаша Фицека, когда делал своего сына, оборвал на половине, Фицек, стоявший в конце строя, крикнул:

— Велик жердяй, да жидок; мал коротыш, да крепыш!

— Цыц!.. На рапорт пойдешь.

На другой день построили всю роту, и Фицек стоял среди проштрафившихся солдат. Подпоручик выслушал донесение фельдфебеля и благодушно сказал Фицеку:

— Инфантерист Фицек, что это вы язык распускаете?

— Я не виноват. Это все фельдфебель задирается. Я только…

— Инфантерист Фицек, — строго прервал его подпоручик, — знаете ли вы, что солдат не имеет права отвечать без разрешения?

— Так не я же начал…

Фицек шагнул к подпоручику, готовый пуститься в долгие объяснения.

— Смирно! — прикрикнул подпоручик на малюсенького солдата и подмигнул фельдфебелю.

Фицек щелкнул каблуками. А подпоручик надвинул ему фуражку на самые уши. Взвод громко расхохотался. А Фицек из-под низко нахлобученной фуражки сказал с отчаянием:

— Соловей птичка невеличка, а заголосит, так лес дрожит.

— Вот как? В таком случае в воскресенье пойдете вместе с отстающими на дополнительные учения.

…Это было то самое воскресенье, когда холод еще, правда, держался, но впервые после долгого снегопада выглянуло солнце.

4

Мартон забежал к Тибору.

— Пойдем в Народный парк.

Ветер забирался под их кургузые пальтишки, насквозь продувал реденькое, выношенное сукно. Ребята продрогли, но им все было нипочем.

Мартону шел семнадцатый, Тибору — восемнадцатый год. Они были уже молодые люди, и Мартон впервые почувствовал и даже как-то высказал, что «юность прошла».

Стоял только третий час пополудни, но солнце уже катилось книзу. Оно было багровым и вдвое больше, чем летом.

На площади Народного парка шли учения. Мартон и Тибор издали наблюдали за солдатами.

Приземистый солдатик, совсем ребенок с виду, кружился раскинув руки. Стоило ему остановиться, как верзила вдвое выше ростом начинал орать так, что голос его доносился до ребят:

— А ну, валяй дальше! Давай, давай, не то как лозу пополам разрублю.

И солдатик кружился, кружился…

Удивленный Мартон направился к солдатам. Тибор шел за ним следом. Когда они были уже в пятидесяти шагах от засыпанного снегом плаца, Мартон увидел, что это кружится его отец.

— Тибор!

Г-н Фицек поскользнулся вдруг и растянулся на снегу.

— Что вы делаете с ним? — подбежал Мартон к упавшему отцу.

— Halt! — заорал фельдфебель на Мартона и выхватил револьвер.

— Это мой отец!

— Пошел отсюда! А ну, подымите коротышку!

Фицека хотели поставить на ноги, но он повалился опять. Голова у него висела. Тогда с него сняли фуражку, расстегнули шинель, гимнастерку и начали ему растирать снегом грудь и голову. Фицек пришел в себя.

Мартон с Тибором молча смотрели на эти «здравоохранительные» манипуляции. Ближе подойти они не смели, но и уходить не уходили, как ни кричал, как ни размахивал револьвером фельдфебель.

Взвод «отстающих» стариков направился к Надьтетень.

— Песню! — раздалась команда.

И стариковский взвод запел. Никогда еще не звучала эта песня так странно:

В небе звездочка сверкает.

Ой, Жужика!..

Фицек пел и плакал. Заметив сына, махнул ему рукой: ступай, мол, домой, а то еще и сам наживешь беду…

Заходящее солнце попыталось было уцепиться за черные сучья сосны, но сил не хватило, и спряталось между двумя ветками. Однако зимние сумерки настигли его и там. Тогда солнце спустилось еще ниже. Заалел снег. Горизонт медленно засасывал солнце.

5

Прошло шесть недель. Все Ференцы Фицеки и Венцели Балажи прошли уже боевую подготовку и стали пригодны к тому, чтобы стрелять в других и чтобы в них стреляли, — впрочем, к последнему они были пригодны и раньше.

Около двух тысяч детей маршировало по обеим сторонам проспекта Юллеи, провожая маршевый батальон «стариков». Дети с удивлением взирали на отцов, согнувшихся под тяжестью дисциплины, рюкзаков и винтовок. Дети никак не могли взять в толк, почему подчиняется чужим приказам отец, — тот, кому дома подчиняются все. Почему он останавливается, когда на него кричат, и почему шагает по команде фельдфебеля: «Шагом марш!»

Даже гром духового оркестра не мог заглушить чувства, что отца унижают, что отец — никто, а стало быть, они, его дети, тоже никто.

Дети шагали рядом с батальоном. А матери шли по тротуару. Речь тут шла не о любви, а о гораздо большем: обо всей жизни, о семье, о кормильце, об отце шести, а то и десяти ребят — словом, о том, кто был столбом, поддерживающим крышу, и теперь этот столб выдернули.

Угрюмо прошла присяга. Ни одного протестующего движения, ни одного выкрика.