даже перед бешено звонящими трамваями, не обращая внимания на окрики извозчиков, бежит, бежит не оглядываясь…

Он бежит к Тибору.

— Что случилось, Мартон? — с ужасом спросил его Тибор.

И тогда он расплакался и долго не мог произнести ничего, только:

— Илонка! Илонка!..

С тех пор он не видел Илонки. Прошло полтора года…

3

Дул сырой, холодный ветер, насквозь пронизывал кургузое пальтецо Мартона. Он содрогнулся, может, из-за холода, а может, от щемящей боли, вызванной воспоминаниями (который раз!..), и прибавил шагу. Смотрел на небо, на безрадостные осенние тучи, на выглядывавшее сквозь них и тут же оскорбленно прятавшееся солнце, лучи которого надменно отталкивали налетавшие шквалы северного ветра.

…И даже письма Илонки пропали. Как раз в пасхальные каникулы. В воскресенье Мартон вернулся в обед домой и обнаружил взломанную пустую шкатулку. Взломали ее, очевидно, недавно и в присутствии всей семьи, ибо ребята во все глаза смотрели на Мартона. Фицек, для которого стихи, любовная переписка и эта самая «сам-сим — черт знает какая! — фония» были уже вовсе непонятны, — Фицек отвел глаза в сторону. А Отто сказал: «Этой чепухой ты брось заниматься… в своих же интересах! И в прошлом году ты из-за нее провалился на экзаменах!» Мартон не произнес ни звука. Вышел как во сне. Сперва на кухню. Потом на галерею. Потом на улицу. Потом пошел к одному из своих учеников. Попросил задаток. И отправился прямиком на Андялфельд, в Народный дом. Уплатил вперед за неделю три кроны шестьдесят филлеров, поднялся на второй этаж, в небольшую кабинку, стены которой не доходили до потолка. Строили так, видно, затем, чтобы одной лампочкой осветить сразу два помещеньица, либо затем, чтобы можно было, встав на стул, увидеть, чем занимается там жилец.

Из соседней кабинки послышался кашель.

— Что ж, вот я и стал самостоятельным, — утомленно, с чувством глубокого унижения произнес Мартон в своей конуре.

Час был поздний. Мальчик разделся и забрался под одеяло. Такого одиночества он не испытывал еще никогда. Впервые сбежал он из дому.

На другой день Мартон отправился искать работу: подспорье к самостоятельности. Побывал в двух местах. Не взяли. И тут у него вся охота пропала. Он купил толстую тетрадь, решив всю ее исписать стихами. Он сидел, сидел, и ни одна строчка так и не пожелала родиться, хотя сейчас ему никто не мешал. «Да, не так-то просто быть самостоятельным…»

Раскаяние душило Мартона. Перед глазами вставала покинутая, такая привычная квартира, слышался запах комнаты, где они жили.

Теперь уже ни на кого, даже на Отто, он не сердился.

На пятый день подстерег Банди, когда тот шел в школу.

— Ну, что дома?

— Ничего.

— А мама плачет?

— Иногда.

— А папа?

— Он сказал: «Черт с ним!»

Беглец вернулся домой. Первая попытка не удалась. Он больше никогда не спрашивал, куда девались письма Илонки. Видимо, Отто уничтожил их «в интересах Мартона». О, глупый!.. Этим думал положить конец?!

«Нет, нет, это не конец, — твердил Мартон, идя навстречу холодному ветру по грязному снежному большаку. — Пока я люблю ее, Илонка есть. А я люблю ее больше, чем когда-либо…» Он улыбнулся. Глаза его загорелись. «Да! Больше! Но разве можно больше?.. Можно! Потому что я страдаю сейчас, а все-таки люблю…»

«Почему человек не так остро чувствует радость, как боль? Почему, когда прошлое уже далеко, горестные воспоминания забываются, словно съеживаются, а то, что было радостным, вырастает?.. Словом, Илонка еще не воспоминание, еще не прошлое… Илонка еще явь, потому что боль, которую она доставляет, я чувствую сильнее, чем радость. Это и хорошо и плохо… Но почему так? Человек должен острее чувствовать радость, чем страдание. И все-таки здесь что-то не так. Даже от радости, если она очень велика, может быть чуточку больно. А такая боль немножко и радость… Она подымает, возвышает, делает более гордым, красивым, человечным. Такая любовь ведь навек… Верность до самой смерти… До смерти? А что такое смерть? Кто любит по-настоящему, не умирает — живет дальше. Пока человек любит, смерти нет… А может быть, есть все-таки?»

И, мучаясь, есть ли смерть или нет, он дошел в воспоминаниях своих до консервного завода. Новые облака мыслей пронеслись у него в голове, и он безотчетно обрадовался им: хоть на время освободиться от тяжких переживаний, вызванных Илонкой!

Мартон шел все быстрее и уже не ощущал холода. Вдали показался лес. Он чудился низеньким, тусклым и темным, словно все зеленые листья были уничтожены пожаром.

…Консервный завод… Фифка Пес… До чего люди странные!.. Стыдился, что на заводе работает. А ведь старший брат у Фифки слесарь и младший на токаря учится. А отец? Искусственные цветы мастерит. Ну, а если бы и не так? Что ж тут стыдного? Ведь он тоже работал! Еще как работал-то! Вечером и руки, и ноги, и поясница гудели. И у Фифки тоже. А Фифка шел по улице в перчатках, в белом воротничке и при галстуке. Перчатки снимал только перед самым заводом. А какие перчатки? Тонкие, грошовые, нитяные. В цехе переодевался с ног до головы.

И чего только он боялся? Честь свою, что ли, замарать? Какую честь? Честь будущего господина бухгалтера? А перед кем? Перед господами бухгалтерами?

Мартон помрачнел. Он вспомнил отца, как тот говорил, бывало: «Барином тебя воспитаю, а ты наплюешь на меня…» В такие минуты он смотрел на отца бессмысленным взором, принимая его слова за очередное проявление «фицековской дури». «Но, видно, тут что-то есть, потому что Фифка Пес еще не закончил даже коммерческого училища (ну и закончит, подумаешь, велика важность!), а уже стыдится своих братьев потому, что они слесари, токари. Да и родителей тоже, потому что они цветы мастерят. Вот так же стыдился он, что на заводе работал, и даже на Мартона разозлился! Почему, мол, он убедил тетю Мартонфи, что на заводе работать лучше, что там он больше заработает, чем в конторе, где надписывал адреса на конверты? С тех пор Фифка даже сторониться его стал.

«Вот живет человек, — подумал Мартон, который ни думать, ни говорить о себе в первом лице не любил, — дружит с кем-то годами и вдруг замечает, что не знает своего друга. Не знает жизни… И тогда, вместо того чтоб на себя рассердиться, сердится на другого, хотя ошибку-то совершил он сам…»

Мартон опять подошел к «вопросу о жизни». И без всякого перехода, будто он и впрямь пронесся мимо него, снова увидел воинский поезд, который летом шел по насыпи мимо большого двора консервного завода.

«Летом…» — Мартон прищурился,