чтобы слякоть подмерзающей дороги и зимний пейзаж не нарушили его воспоминаний.

Как-то раз в обеденный перерыв, наверху, на насыпи, возле большого заводского двора остановился воинский эшелон. Солдаты повыскакивали из теплушек: «6 лошадей — 36 человек». Над этой надписью на заводе уже давно посмеивались: «36 человек равны 6 лошадям», — и шутили: «Лошадей гонят на бойню».

— Это какой завод? — закричали солдаты, сгрудившиеся на краю насыпи.

— Консервный!

— А-а!.. — крикнул какой-то солдатик, весело размахивая руками и выставляя снежно-белые зубы. — Так это вы изготовляете убийственные консервы?

— Убийственные консервы?

— Ага! Кто их откроет без разрешения — пусть хоть пять дней голодал, — все равно получит пулю в лоб. У-у-у!.. — И веселый солдатик с притворным негодованием покачал головой.

Тихий смех прошел по рядам столпившихся солдат.

Пирошка Пюнкешти смотрела на солдат, стоя у насыпи и прижав руки к вискам.

— Эй, Рози! А ну, кинь-ка нам банку гуляша, — крикнул веселый солдатик, который, казалось, только затем и отпустил черные усы, чтобы зубы его казались еще белее. (Солдаты бог их знает почему всех девушек звали «Рози».)

— Нельзя… За это посадят! — серьезно ответила Пирошка, по-прежнему прижимая руки к вискам.

— Говорю же я, что проклятые они, эти консервы! — крикнул черноусый солдатик, и его смешливые глаза сверкнули.

Пирошка Пюнкешти еще ближе подошла к насыпи. Ей приходилось смотреть вверх, потому что молоденький солдатик стоял высоко на насыпи.

— Вы куда едете? — спросила Пирошка.

— А черт его знает!.. Не говорят ведь нам. На сербов… на русских… Не все ли равно?.. На бойню!.. — И, вскинув одну бровь, он с веселой гримасой показал куда-то, словно речь шла о каком-то костюмированном бале, на который пригласили их, да только адреса не сказали.

Стоявшие внизу девушки рассмеялись. Веселье нарушали только пожилые грустные солдаты — они поглядывали вниз и угрюмо покачивали головами. У иных уже и виски серебрились и кончики усов были седые. Веселый солдатик тоже оборвал вдруг смех, будто его кто ножницами перерезал. Он посмотрел на Пирошку и больше не называл ее Рози.

— А столовка у вас есть? — тихо спросил он.

Мартон стоял возле самой насыпи и смотрел на солдат. Больше всего хотелось ему забраться к ним и поехать бог знает куда. Быть может, поезд отвезет его в Коломыю, к Илонке. (Он-то ведь знает, что ее повезли туда.) Ему тяжело было вспоминать и о том, как кончились занятия музыкой, и о г-же Мадьяр, и о том, как нелегко было и прежде каждый день тайно перечитывать письма Илонки. Мартон знал их уже наизусть и смотрел, бывало, только на буквы, на знакомые волнующие буквы, выведенные Илонкой, и на подпись «Ило…» И уж вовсе не легко было вспоминать, что Отто уничтожил эти письма.

Лучше бы уехать с солдатами в Коломыю или еще куда-нибудь!..

— Столовка? — крикнул в ответ Мартон. — Есть!

— А палинку там продают?

— Да.

— Почем она?

— Крона шестнадцать бутылка.

Солдат вытащил из кармана штанов бумажные деньги. Сделал навстречу Мартону три шага по насыпи, Мартон тоже поднялся на три шага вверх к солдату; и тот, протянув ему правой рукой бумажку, левой махнул и крикнул: «Эх!..» Глаза его снова загорелись под маленькими черными усиками, зубы сверкнули такой белизной между алыми губами, что не только Пирошка смотрела как зачарованная на это сияющее веселье, но и Мартон пришел в замешательство от покорившего всех молодого солдата.

— Вот тебе пять крон! Принеси три бутылки и какой-нибудь закуски! — И он со всего размаха хлопнул Мартону в руку банкнот с таким «Э-эх!..», что оно сошло бы и за заводскую сирену.

— А если поезд уйдет?

— Сами выпьете! — гаркнул солдат. — Вас тут, я вижу, хватает! Беги, раззявушка, не зевай!

Мартон кинулся со всех ног и мигом примчался обратно с бутылками и закуской, завернутой в папиросную бумагу. И только добежал он, запыхавшись, — вдруг, словно какая-то неземная сила, неистово завыла заводская сирена, возвещая конец обеденного перерыва. В тот же миг, медленно, лязгая буферами и подрагивая, тронулся и воинский эшелон. Мартон полез на насыпь. Бутылки и пакет мешали ему карабкаться. Чернявый солдатик нагнулся, быстро взял у Мартона палинку и закуску. Схватил одну бутылку за горлышко, отсалютовал ею девушкам, потом повернулся и кинулся догонять укатившийся вперед вагон. На бегу передал бутылки и пакет солдатам, тянувшим к нему руки. Подхваченный товарищами солдатик разом подтянул ноги, подобрался весь, прижался пятками к краю теплушки и подскочил, как мячик. Тут же повернулся, покачнулся, но, по счастью, ухватился левой рукой за косяк открытой двери вагона — иначе полетел бы вниз — и, смеясь, снова отсалютовал девушкам.

— Пишите! — крикнул он.

— А куда? — полетели к нему девичьи голоса.

Ответа не расслышали за стуком колес и песней, которая понеслась из соседнего вагона: «Нынче красная жизнь, а завтра белый сон!»

Уже пробежала и последняя теплушка, все дальше, дальше, и вот заслонила собой все. И будто и не было здесь никогда ни солдат, ни поезда. И не было среди них этого смешливого смуглолицего солдата с черными усиками и горящими глазами, излучавшими такое странное веселье и мужество, что девушки стояли как зачарованные и смотрели, все смотрели ему вслед…

— Что там такое? — раздался за спиной окрик надсмотрщика. — В каталажку захотелось? Мужиками запахло? Взбесились? Эй!..

Девушки, кто быстрее, кто медленнее, спустились с насыпи и, пройдя двором, вошли в большой фальцовочный цех. Мартон и Йошка Франк брели рядом с Пирошкой.

— Бедный парень!.. — пробормотала Пирошка. — Кто знает, где он погибнет?..

Мартон покосился на девушку. Он знал, о ком она говорит, и все-таки никак не мог понять, при чем тут гибель. Он и представить себе не мог, что в этого солдата с веселыми лучистыми глазами может попасть пуля, что между лопатками у него вонзится острие штыка, что там, где они вылезут из вагонов, им придется забраться в окопы, ходить в атаку и, воя, уничтожать людей. Люди!.. Что у того веселого солдатика лицо будет белым, бескровным; глаза застынут, станут стеклянными, тело — недвижным.

— Потом его закопают, — шептала, будто самой себе, Пирошка, — а дома будут ждать… ждать…

Мартон надел волосяные рукавицы и быстрыми движениями начал укладывать горячие жестяные банки в огромную железную корзину! Нет! Нет! Этого быть не может, что его отец, — ведь он тоже солдат, — что он умрет! Что этот молодой черноусый солдатик, что его отец будут лежать закоченевшие. (Теперь он думал уже только об отце.) Безмолвный, скрюченный…

— У-ух!.. — Мартон напрягся, и наполненная консервами железная корзина полетела по стальному лотку через отверстие в стене в вагонетку, которая