почти сразу – это словно вспышка – вскакивает. Делает из-за колонны шаг, стараясь не шуметь. Вслушивается. Шаги и голоса еще различимы.

Безымянная тихо подступает к нему. Взгляд полон странной, незнакомой, обреченной мольбы. Она ни о чем не спрашивает, но он медленно качает головой.

– Нет… – Вспышка жжется. Но почему-то больше ему совсем не страшно. – Нет, домой я не пойду.

Он покидает тень и прибавляет шагу. Только бы Сальери не наблюдал происходящее из окна и не вмешался. Только бы солдаты не обернулись – впрочем, их сапоги грохочут, а пленница сыплет проклятьями. Что ей остается? Закричит – не спасут. Даже не посмотрят в сторону солдата, которого тащат куда-то свои же. И как же… немыслимо. Кого поймали за попыткой подобраться – попасть в караул? – к самому Наполеону? Леонору. Леонору, надевшую мужской костюм, когда мужчины сражаться уже не смогли; ту самую Леонору, в чей образ Людвиг вдохнул музыку четыре года назад и чью борьбу все те же французы осмеяли в полупустом театре.

Нет. Больше они этого не сделают.

– Людвиг! – зовет Безымянная. Она спешит следом, и маки в ее волосах словно горят. Нет, не словно. Кончики лепестков вспыхнули рыжим. – Не надо!

– Это нельзя так оставлять, – выдыхает Людвиг, боясь, правда, дольше смотреть на свою спутницу, боясь увидеть в ее глазах приговор «Поздно». И он отворачивается и глядит только вперед, и гонится за голосами и громом, нагоняя и слыша все лучше, не зная, что делать, но…

– Как ты ее спасешь? – читает мысли Безымянная, а он, сжав зубы, уже почти бежит. Ей приходится бежать следом. – Людвиг! Прошу!

– Не знаю! – Удивительно, но ему все еще не страшно. – Не знаю, но попытаюсь. Ты можешь не…

– Людвиг, – тихо обрывает она, и горячая ладонь сжимает запястье снова. – Неправильно, нет. Это ты мог не идти.

Он не успевает ответить: в следующую секунду они уже не бегут – почти летят. Десятки раз он видел, как двигается ветте: ходит и танцует, кружится и даже падает в бездну, но никогда не видел, как может она мчаться, не касаясь стопами земли. Расшитые жемчугом черные туфельки ее не стучат по камням, дома расплываются в мрачные полосы, а ветер – холодный ночной страж – запускает в волосы пальцы, строго тянет за одежду: «Стой, стой!» Нет. «Стойте, стойте!» Ведь Людвиг не разжал пальцев, не отстал. Удивительный, безумный бег-полет теперь неотрывен от его собственного существа.

Они несутся по Шпигельгассе, через площади, переулки. Одна улица, вторая, третья, скоро городская стена – но конвой и пленная все время на одном расстоянии от них. Голоса и шаги Людвиг слышать перестал: на барабанные перепонки тучно навалилась глухота, мир надломился и онемел. Все больше хочется закричать, попытаться разрушить тишину…

– Нет! – Вспыхивают глаза обернувшейся Безымянной, и он молчит, прочтя это по белым от напряжения губам. Маки в ее волосах горят все ярче.

Погоня бесконечна, хотя, казалось бы, не могут солдаты двигаться с той же скоростью, с какой они – невидимая ветте, ведомый ею словно на аркане подменыш. Ночь летит, летит, но наконец замирает – звездный бык врезается лбом в городские ворота, кое-как починенные после штурма и только что… затворенные? Часовыми? Ну конечно, бастионы разрушены подчистую, но у самих ворот дозор, четверо скучающих солдат. Людвиг вовремя виляет вбок, туда, где жмутся несколько неприветливых казенных построек. В их тени он льнет к стене, жмурится, жадно дышит ртом. Удивительно запыхался; разве так должно действовать колдовство? Ступни горят, будто он пронесся отнюдь не по воздуху, да еще босой. И что-то жжется, тревожно жжется во всем теле: в желудке, в груди, в голове.

– Людвиг! – Безымянная ловит его за плечи, поворачивает к себе. Он ясно ее слышит, а вот мир – по-прежнему нет. – Людвиг, что с тоб…

– Где они? – выдыхает он, пытаясь выглянуть осторожно из-за угла. – Как они обогнали нас, ведь я все время видел их, но чтобы открывались ворота…

– Я не могу переиграть время до конца, – начинает было она, но осекается, крепче сжимает пальцы, и жар пронизывает Людвига по новой. Он охает:

– Ты жжешься сегодня!

Зеленые глаза снова встречаются с его глазами, Безымянная качает головой.

– Не я.

Ее маковый венок уже пылает весь, чернеют лишь цветочные сердцевины. Людвиг не понимает слов, да и некогда: дыхание восстановилось, ноги перестали подгибаться, а жар в крови… наверное, это гнев. Людвиг тщетно вслушивается в тишину, все еще не зная, что делать, не сомневаясь в одном: до конвойных нужно добраться, нужно понять, что они делают с женщиной, нужно решить…

– Они уже стреляли? – шепчет он, и Безымянная качает головой. – Отлично.

К воротам соваться не стоит, но это не единственный путь. Людвиг срывается с места и, обогнув постройку с противоположной стороны, удачно находит густую тень. Она укрыла как раз остаток нужного расстояния. Главное – поспешить. Людвиг не оглядывается, только чуть-чуть пригибается, он уверен: его не заметят ни сейчас, ни потом. Об этом позаботятся.

При штурме много обстреливали центр, но сильнее всего пострадали укрепления города. Толстые стены, простоявшие много веков, «древние уроды», как брезгливо звали их некоторые венцы, раз за разом предлагая властям снести наконец апофеоз неповоротливого Средневековья. Их услышали. Стены, упрямо не дававшие французам пройти, все же пали, и во многих местах камень бесповоротно погиб. Это холмистые, лесистые подступы, это огромные пространства, сплошь засыпанные обломками. Стены тоже в опале сейчас: раз в несколько дней какой-нибудь участок обязательно взлетает на воздух. Наполеон тоже считает укрепления уродливыми. Уродливыми и строптивыми.

Людвиг прав: хотя его силуэт наверняка четко виден в звездной ночи, ни один часовой не поворачивается, пока он лезет вверх по обломкам. Они лежат здесь горой, местами молочно белея, а местами темнея кровавыми пятнами, – в памяти оживает костяной трон из сновидений. Наверху, впрочем, никого, только ветер бьет в лицо, точно в последний раз предостерегая: «Одумайся!»

Шатаясь, Людвиг подходит к краю горы и бросает взгляд вниз. Молодая женщина во французской униформе стоит у стены; солдаты с ружьями – шагах в десяти. Не стреляют, чего-то ждут – может, дают ей помолиться? Разбитые губы шевелятся, но шевелятся и их рты, и все трое скалятся – значит, нет, она опять проклинает их, а они – ее. Людвиг жмурится на секунду, дрогнувшей рукой сжав рубашку на груди. Как жжется… нет, печет. Страх. Отчаяние. Гнев. Смерти недостаточно кровавых жертв.

– Мне жаль.

Безымянная не лезла на камни следом, но боковым зрением Людвиг видит ее возле левого плеча. Голос глух, а венок