Необходимо остановить внимание на нравах и обрядах растленных сект, исключительный культ которых являлся поклонением богу материи: эти нравы объясняют нравы Тамплиеров и кощунственные практики, им вменяемые. И если клевета смешалась со справедливыми обвинениями, целью которых со стороны их врагов представлялись вышеуказанные секты, в этом нет ничего невероятного. Тайна, окружавшая их собрания, их доктрина, возводившая принцип зла в ранг бога, почтение, засвидетельствованное по отношению к нему, этого вполне довольно, чтобы объяснить ужасные подозрения, тяготевшие над ними со стороны современных им правоверных христиан, подозрения порой абсурдные, часто запечатленные страстным преувеличением и слишком часто стоившие жизни тем, кто их вдохновляли. Не было ли все ложным в этих убийственных для людей подозрениях, и заслужили ли их секты, ставшие их жертвами?

Различие, установленное нами только что между двумя большими течениями, которым были послушны дуалистические системы, частично соответствует этим вопросам. Доктрины обладают своей логикой, толкающей их извлекать крайние последствия из принципов, даже наиболее оскорбительные, как для индивидуального достоинства, так и для общественного порядка. Ветвь чистого катаризма, посвященная умерщвлению плоти, посту, воздержанию, превозносившая дух и опускавшая материю, устремлялась прямо к аскетизму; противоположная ветвь, разделявшая идею, что тело бессильно повредить душу, должна была завершаться самым мерзостным сенсуализмом. Это заблуждение создало фундаментальное различие, которое современные авторы, впрочем, весьма эрудированные, привели к трактовке в качестве клеветнических наветов всего того, что церковные писатели нам передали об отвратительных нравах еретиков их времени. Сами церковные писатели, неспособные делать отличия между разными сектами, слишком близкими фактами, чтобы о них хорошо рассудить, не обладали путеводной нитью, чтобы ориентироваться среди смятения гетеродоксальных верований, и включали их вперемешку в одни и те же обвинения. Более просвещенные и более удаленные от событий, нежели они, сегодня мы можем сразу разглядеть, какое основание имелось в этом инкриминировании, и к кому надлежало его применять. Конечно, не ко всем Катарам, на чем настаивает Ален[1020], и даже не к фракийским Богомилам, как можно заключить из Пселла[1021], но к одним Люциферианам, совершающим свои отвратительные поступки против религии и нравственности, о чем показывают столько письменных свидетельств. И должно ли в этих обвинениях учитывать легковерность времен и страсти, обуреваемые обвинителями?

Тем не менее, некоторые факты кажутся запечатленными достаточной правдоподобностью, чтобы подняться до разряда исторических вероятностей, потому как их подтверждают согласованные свидетельства, и поскольку они пребывают в гармонии с религиозными догмами поклонников Сатаны. Другие, наоборот, представляются настолько несовместимыми с человеческой природой, с умом, который, казалось бы, должен руководить всякой религиозной ассоциацией, стремящейся к распространению, что сюда нельзя добавлять доверие, какое бы к ним оно не имелось, кроме авторитета письменных свидетельств и более убедительного еще показания скульптур и памятников.

Среди фактов первой категории мы, не колеблясь, помещаем ночные собрания и определенные нечестивые и непристойные практики, которые там отправлялись. В этих скрытых от дневного света пристанищах призывался Люцифер; ему пелись гимны, пародии из христианских литаний, ему приносились жертвы (nefanda sacrificia). Освещение угашалось, и все предавались омерзительному свальному греху: все дозволялось в этих поистине дьявольских оргиях – прелюбодейство, инцест, преступления, которых язык не поворачивается называть. Кажется даже, что для каждого из них был установлен свой тариф, применявшийся для общих расходов этого позорного культа[1022]. Какими бы чудовищными не могли показаться данные практики, они, тем не менее, объясняются, поскольку соответствуют духу доктрины, осуждавшей брак и видевшей в удовлетворении самых грубых влечений приятную дань уважения к своему богу. Но что можно сказать о тех из практик, о которых ведем речь, где имело место поклонение различным животным и жертвоприношение детей?

Некоторые еретики на своих ночных собраниях поклонялись животным, лобызая их, которые им казались персонификацией злого бога; среди них – гуси, утки, но особенно жабы и коты[1023]. Дети, рожденные от нечестивой связи, совершенной в этих темных оргиях, торжественно приносились в жертву спустя четыре дня после их рождения (некоторые говорят о восьми днях), их кровь заботливо собиралась, а их тела сжигались. Из их пепла смешенного с кровью делался хлеб, служивший для евхаристии сектантов[1024]. Это обвинение применяется сразу к Богомилам Фракии и к Евхитам, у которых, как мы уже говорили, одна из ветвей, кажется, слилась с сообществом Люцифериан[1025]. Она равно ставилась в вину Тамплиерам.

В булле, опубликованной в 1233 году против ереси Стадингиан, папа Григорий IX уточняет первое из этих обвинений:

«Неофит, который впервые входит в убежище этих еретиков, видит один из видов жабы. Присутствующие целуют нечистое животное и вводят в свой рук его язык и его слюну. Это то же самое существо, принимающее другие обличья. Оно появляется в виде утки, гуся, бледного и худого мужчины, плоть которого, кажется, разлагается. Неофит лобызает этого человека: ледяной холод скользит по его венам, и после этого лобзания всякое воспоминание о католической вере стерто в его сердце. Присутствующие садятся за стол и, завершив пиршество, становится видной сзади нисходящий идол находящегося обычно на этих собраниях черного кота с завернутым хвостом и величиной с собаку среднего размера[1026]. Неофит, глава сборища и все присутствующие лобызают истукан в зад. Поются песнопения в его честь, и каждый из них преклоняет голову перед ним: «Имей жалость к нам», – обращается к нему великий жрец. По приказу последнего его сосед произносит то же самое. Третий из присутствующих продолжает: «Мы признаем тебя нашим господином». Четвертый добавляет: «И мы должны тебя слушаться». Это вид гимна, произносимого речитативом; светильники загашаются, и сборище предается актам наиболее омерзительного сладострастия… Когда факелы снова зажигаются, каждый занимает свое место, и становится видным выходящего из темного угла человека, обладающего, начиная от поясницы и выше, сияющим светлее солнца телом с нижней частью, покрытой шерстью, как и кота: его блистание освещает все сборище. Тогда великий жрец, взяв некую вещь из одежды неофита, обращается к этому блистающему существу: «Учитель, я тебе передаю его, предавшегося мне»; и светящийся человек отвечает: «Ты часто мне хорошо служил; ты мне будешь служить еще лучше: я сдаю тебе на хранение того, кого ты мне передал». Сказав это, он тотчас исчезает».