– Вас понял, Принцесса. Прием.

– Теперь мы понимаем постепенное усовершенствование вашей системы мытья слуховых окон, – сказал Рой одной из моих одноклассниц. К третьему занятию мне стало проще называть преподавателя по имени. Сидя на столе по-турецки, Рой зачитывал отрывки из «проблемных» сочинений. – Изложение четкое, но недостает эмоциональности. Вы не вложили сюда чувства – по крайней мере, я его не вижу.

В руководстве для учащихся упоминался частичный возврат денег за досрочное прекращение занятий. Я решила дождаться перемены в восемь сорок пять и уйти, прежде чем он доберется до моего сочинения. Но когда все встали и отправились перекусить, панкуха – Элисон – сказала:

– Слышь, пощупай!

– Извините, что? – спросила я.

– Быстрее! Пропустишь – жалеть будешь.

Она задрала фуфайку и приложила мою ладонь к своему животу. Что-то выпятилось изнутри и толкнуло меня.

– О Боже, – только и сказала я.

– Первые три месяца она заставляла меня все нутро выблевывать, а сейчас увлеклась гимнастикой.

– Девочка?

– Да, я на девяносто пять процентов уверена. Называю ее Айсис. Нравится?

– Айсис? Да, красиво.

– Мой бойфренд играет в рок-группе. Хотел назвать ее Какофонией, но я сказала – щаз. «Я выберу имена тем, кого рожу, а ты – тем, кого сам родишь», – так ему и заявила.

По большому животу прошла выпуклость – явно ножка.

После перерыва Рой зачитал, по его выражению, две лучшие работы. Первая была моя. Я написала о том, как крашу Роберте ногти на ногах, как сдерживаю рукой тремор ее стопы, и это дает мне ощущение некоей власти над болезнью. Озвученная голосом Роя, моя идея уже не казалась полным идиотизмом. Другое сочинение принадлежало тому верзиле, сидевшему во время уроков на полу. Оно начиналось с фразы: «Раньше моя жизнь болела, как нарывающий зуб». Далее рассказывалось, как он излечился от бессонницы, входя на цыпочках в комнату сына и глядя на него спящего, как начинал дышать с ним в такт и как сынуля убил бы его, если бы узнал.

– Давайте поддержим Долорес и Тайера, – предложил Рой. От аплодисментов у меня застучало сердце. Я не смела поднять глаз, поэтому искоса посматривала на Тайера.

Его трудно было понять – он сидел позади всех, на своей собственной окраине, согнув в коленях мощные, как стволы секвой, ноги. Остаток урока и все следующее занятие я поглядывала на Тайера, постепенно замечая не только его габариты. Его волосы, например: густая грива светлых кудрей, таких плотных, что хоть монеты вставляй. Борода у него была рыжеватой. Входя и выходя из класса, Тайер вынужденно пригибался, чтобы не стукнуться макушкой. От его шагов дрожал пол; кудри сотрясались, как пружины, при каждом шаге.

– Тайер! – позвала я.

Мы шли по коридору к парковке. Звук собственного имени явно всполошил Тайера.

– Я только хотела сказать, что мне очень понравилась твоя работа, которую Рой зачитывал.

– По сравнению с твоей моя звучала просто смешно, – отозвался Тайер. Но выражение его лица позволило мне порадоваться, что я решилась на комплимент.

– Можно тебе что-то сказать? Попробуй сесть поближе к остальным. Ты много теряешь, сидя отдельно. Это ставит невидимые барьеры.

– А ты откуда знаешь?

Моим щекам стало жарко.

– Я не знаю, просто так думаю. Вот моя машина.

– Тебе хорошо удаются описания, – заметил он. – Когда Рой читал твое сочинение, я буквально ощущал ее стопу на своих коленях.

– Ощущал?

– Да. Это реально возбуждало, ведь для меня стопа – фетиш…

Я отперла «Бискейн», села и заперлась. Тайер продолжал говорить со мной через стекло. Проблема с маленькими баллончиками «Мейс»[37] в том, что приходится обшарить всю сумку в надежде, что извращенец подождет. Я опустила стекло на миллиметр или два.

– Что?

– Я говорю, может, сходим куда-нибудь, кофе попьем?

Я ответила, что очень занята.

– Я пошутил насчет фетиша! Вообще-то считаю ступни довольно безобразными.

– А-а.

– Я просто пытался быть остроумным. Со мной случается, когда я волнуюсь. Извини.

– Сколько лет твоему сыну?

– Откуда ты знаешь, что у меня сын?

– Ты же описал в сочинении, как смотришь на спящего сына!

– А, да. Тринадцать. Трудный переходный возраст. Хотя он всегда был не подарок. Я заметил, ты не носишь обручального кольца.

Я сунула руки в карманы жакета.

– Я в разводе, – сообщил Тайер. – Если тебе интересно.

Я еще немного опустила стекло.

– Я почему знаю, что ты много упускаешь, сидя в классе отдельно ото всех, – я тоже так сидела. В старшей школе. За обычным столом. Потому что за парту из-за ожирения не помещалась.

В смехе Тайера появилась нервная нотка.

– Ты-то нормальный, – сказала я. – Просто крупный. А я… В общем, я была толстой. Короче, мне очень понравилось твое сочинение.

Я сидела в «Бискейне» с работающим мотором и смотрела, как Тайер уходит. Руки вспотели на руле. Я не знала, почему сижу и смотрю вместо того, чтобы опустить руку и снять машину с нейтралки. Он отпер фургон и сел за руль: фургон заметно просел под его весом.

Проезжая мимо, Тайер мне помахал. «Экзистенциальный гипсокартон, – было написано на фургоне. – Ответственная работа для аутентичных личностей».

Вас удивило бы количество людей, взалкавших китайской еды в Сочельник. У Роберты в тот день сильно кружилась голова, поэтому мне пришлось заниматься доставкой одной. Заказ мистера Пуччи поступил последним – фирменный «Обед для четверых». Я нервничала, отвозя ему заказ.

– С Рождеством, мистер Пуччи, – сказала я. Коробка была до краев заполнена коричневыми пакетами. Я неловко двинулась и чуть не уронила весь заказ.

– Долорес?! – удивился он. – Боже мой, вот уж кого меньше всех ожи… У тебя есть время зайти на бокал вина?

– О, на самом деле мне некогда… Не хочу, чтобы ваш заказ остыл… Разве что полбокала.

Накрытый обеденный стол напоминал картинку из журнала. В гостиной уровнем ниже смеялись и разговаривали мужчины. Я прошла за мистером Пуччи на кухню.

Пару секунд мы только улыбались и смотрели друг на друга.

– Как это ты теперь работаешь в ресторане? – спросил он.

Сидр в чашке, которую он мне протянул, был теплым и с крошками корицы. Я рассказала ему о своем разводе, вечерней школе и Роберте.

– Ну, – засмеялась я, – за человечка на Луне.

У него в глазах стояли слезы. Он покачал головой. Мистер Пуччи выглядел старше – да что там, старым.