сбегала к магазинам, но промышленный был закрыт, а продуктовый закрывался. Как так, и вправду семь?

Может, мама уснула в автобусе? Такое один раз уже было. У них в те дни отключили воду. Они снова носили воду с колонки. Мама – в их большой белой бочке с ручкой на завинчивавшейся крышке. Бабушка, жившая тогда с ними, носила ведром. Саша – ведерком. Анька тоже помогала, ей было интересно, потому что в их доме воду давно не отключали. Они тогда таскали воду до глубокой ночи, а потом мама стирала Сашину школьную форму. И на следующий день уснула в автобусе. А вдруг и сегодня? Ночью у них на этаже шумели и один раз даже пнули их дверь. Может, мама не выспалась? А еще ведь пекла бисквит к чаепитию. Стало стыдно, что бисквит, из-за которого мама могла уснуть в автобусе, Саша скормила собакам. Она поднялась на цыпочки, стоя на скамейке. Автобус давно прошел, и люди уже разбежались по домам, но вдруг мама от них оторвалась? Саша подпрыгивала, всматриваясь в кусты, которые росли вдоль тропинки. И тут на дорожке появилось темное, едва различимое пятно. Мама? Мама! У Саши сжало от радости грудь, и в центре ее что-то не застучало, а как будто заклокотало. В книжках пишут, что от волнения у людей стучит сердце, а у Саши там, где сердце, пульсировала кровь. Какая-то большая тугая артерия, которая от радости или волнения так билась, что перекрывала Саше воздух.

Неужели мама? Не стала менять дверь?

Пятно очень быстро приближалось и даже махало руками.

Мама! Мама!

Но почему такая маленькая? Уже не пятно, а пятнышко. Чем ближе оно подбегало, тем понятнее было, что это никакая не мама, это Анька! Саша чуть не заплакала. Это Анька – не мама…

Анька совсем уже запыхалась. Она что-то говорила Саше, но ничего не было слышно – рот Аньке закрывал растрепанный и намокший от дыхания шарф. Значит, родителей еще нет. Так заматывала шарф только баба Тоня – родители знают, что уже тепло, а бабушке всегда мороз. Это хорошо. Хорошо, что родителей нет, – можно прямо сейчас пойти к ним домой.

Анька дернула Сашу за ногу:

– Слазь!

А что слезать? Что Анька ей скажет? Понятно ведь, что никто не приехал.

– Я к пятиэтажке ходила. Пойдем вместе? Скоро автобус. И мама твоя, наверное, на нем приедет. Моих еще дома нет.

Значит, Анька из дома побежала смотреть родителей и не добежала до остановки. Анька всегда была смелее Саши. Это, наверное, потому, что Аньке приходилось меньше бояться: у нее есть еще бабушка, есть настоящий и всегда трезвый папа, а мама только недавно стала работать – раньше она сидела дома с маленькой Женей и лишь иногда ездила за товаром вместе с отцом. И дом у них был чистый. И этаж первый. Если бы Саша жила так же, она бы ничего не боялась, а Анька всё равно кое-чего боится. Например, ходить одной до остановки. Саша всё еще стояла на своей скамейке и думала.

– Слазь! Слазь! – теребила Анька Сашу.

– Слезай, а не «слазь», – беззлобно поправила Саша.

Ей тоже хотелось побыстрее встретить маму. Да, она боялась пойти на остановку, но очень хотела, чтобы Анька смогла ее уговорить. И Анька уговорила! Саша еще чуть-чуть подумала и спрыгнула на снег. Потом она подтянула сползший под валенком носок, заправила обледеневшие шерстяные гетры внутрь валенок и рванула вперед. Анька за ней. Они добежали по идущей от Сашиного дома дорожке, обсаженной низкими кустиками, выскочили на тротуар вдоль большой дороги и посмотрели по сторонам. Фонари здесь, у магазина, снова были выключены. Сегодня на всю Лесобазу горели только два фонаря: возле Сашиного пансионата и возле Максимкиного барака. Кругом – темнота. Саша пожалела, что дала себя уговорить. Они хотели покрепче взяться за руки, но обе были в толстых варежках. Тогда Саша вцепилась Аньке в руку пониже рукава, но та быстро перехватила ее под локоть.

– Давай! До фонаря! – крикнула Анька.

Они пробежали по густой темноте шагов пятьдесят, а может, и больше – Саша сбилась со счета. Зимой от больших сугробов светло, а сейчас на дороге снег грязный, где-то под ним виднеется голая земля и асфальт. Этот снег не светит, а только поглощает последний свет. В такой темноте можно было не заметить даже маму.

– А у Шуры Ксенофонтова кошка родила, – вспомнила вдруг Саша, хотя случилось это, наверное, месяц назад.

Анька даже не услышала. Она попыталась оттянуть край шапки, чтобы лучше слышать, но в варежке не получалось. Да и Саша всё равно говорила ей в другое ухо. Она хотела повторить про кошку, а потом подумала – зачем? Анька первой добежала до фонаря, сняла варежки, отодвинула резинку, на которую баба Тоня приматывала к голове шапку из искусственного меха, высунула из-под нее ухо, отдышалась и переспросила:

– Чего?

Саша повторила тихонько, стыдясь нелепости и неуместности своих слов:

– У Шуры Ксенофонтова кошка родила.

– А сколько котят? – заинтересовалась Анька.

– Я не знаю. Наверное, пять. Наша Василиса тоже ведь пять летом родила. И когда мы кормили возле садика кошку, у нее было пять котят.

Анька радостно согласилась:

– Да, хорошо, если пять. А покажешь? Я хочу котенка. Полосатого. Я назову его Томом. Как Томыджери. Мне папа на день рождения обещал.

Саша хотела спросить, кто это Томыджери. Забыла. Что-то знакомое, но она вдруг забыла. И еще хотела сказать, что она вообще-то не видела котят, потому что ни разу не была у Шуры и никогда, наверное, не побывает, у него же мама с ума сошла. И что Анькин день рождения в августе, а до августа котят раздадут. Всё это закрутилось у нее в голове и слиплось в один огромный ком. Она еще не поняла, почему замолчала и не спрашивает про Томыджери. Почему Анька тоже молчит. Она даже не сразу поняла, что вокруг зашумело и будто били сверху железной колотушкой по железному ведру. Анька уронила варежку, хотела поднять ее, но поскользнулась и чуть не упала. Она попыталась схватиться за столб, но у нее не получилось. Саша видела, что та крутится на пятачке вокруг столба, и понимала, что надо схватить ее, дать ей руку, но ничего не могла сделать.

В ведра над ними опять застучали. Саша вертела головой, будто бы в поисках выхода. Но где выход, она не знала – этот сбивающий с ног, давящий звук шел отовсюду. Она смотрела вниз, вверх, по сторонам и ничего не