тайной ворожбы и чародейства, она при помощи волшебных слов внедрила его в сундук, откуда вы его изъяли; силою этих слов ему заказано было выйти оттуда, пока наилучший из рыцарей не сумеет его извлечь, не причинив ему боли и даже не стронув с места сундук. В ожидании этого мой брат не мог ни умереть, ни предвидеть конца своим мукам. Предначертав ему сей жребий, она велела принести его к замку, чтобы в этом виде показать всей его родне. Ни с чем не сравнится горе, обуявшее нашего сеньора отца. Он оглох, у него отнялись руки и ноги, и любой из нас предпочел бы смерть таким великим напастям. Но мера их не была исчерпана. Немного погодя я ехал по лесу верхом с двумя моими дядями и другими родичами; мы стали говорить о моем отце и о брате, и я в слезах воскликнул: «Ах! Господи Боже мой, возможно ли моему отцу надеяться когда-либо обрести исцеление?» Тут некая девица верхом на иноходце пересекла нашу дорогу и проронила мимоходом: «Да! Но один не исцелится прежде другого». Мы замерли в изумлении. Напрасно пытался я ее догнать; я попусту потратил силы, но так и не узнал, кто она.

Я только знал, что мой брат не будет здоров, пока его не вынут из сундука. Но с тех пор, как он вышел оттуда, благодаря вам, сир рыцарь, мой отец стал ходить и слышать, чего за ним не водилось уже два года. Если раны моего брата осмотрит умелый лекарь, они, я думаю, заживут, как зажили мои, когда вы извлекли мое железо.

Так Ланселот узнал, что злейшим врагом отца и двух братьев был все тот же ненавистный Карадок, похититель мессира Гавейна. Он открыл Мелиану цель поиска, предпринятого им вместе с герцогом Кларенсом и мессиром Ивейном.

– Но не изволите ли вы сказать нам, – продолжил Ме-лиан, – кому мы столь многим обязаны?

– Я скажу вам то, что не говорил еще ни одному рыцарю: имя мое – Ланселот Озерный.

– Ах! – воскликнул Мелиан, – я множество раз слышал о ваших подвигах.

Адриан же при имени мессира Ивейна вспомнил о рыцаре, который пытался его приподнять.

– Если он все еще на том пути, – сказал он, – ему придется провести ночь прямо в лесу. Но вы, сир, как вы думаете одолеть мерзавца Карадока? До нынешнего дня рыцари ни в одиночку, ни даже втроем или вчетвером не могли против него устоять. Мы наслышаны о вашей великой отваге; но вы поймете наши страхи, когда увидите его. Не он ли поговаривал уже о том, чтобы завладеть королевствами Артура и Галеота? Вот для того он и завел у себя в замке пагубный уклад, и для того держит там монсеньора Гавейна, чтобы завлечь туда всех лучших королевских рыцарей, какие только надумают его освободить. Если, несмотря ни на что, вы не боитесь вызвать его на бой, я поеду с вами: сложить за вас голову в ратном подвиге – это самое меньшее, чем мы можем вам отплатить.

– Да, – ответил Ланселот, – я попытаюсь сделать то, что не устрашило рыцарей, достойнейших, чем я.

– Если кто и победит Карадока, – сказал Мелиан, – так тот самый герой, которому дано было исцелить нас.

Оставим ненадолго Ланселота, чтобы увидеть, что стало с мессиром Гавейном.

LXXVII

Продержав его в объятиях целое лье, Карадок велел сорвать с него одежды, чтобы потуже привязать его на лошадиную спину; двое дюжих слуг били его плетьми, проливая благородную кровь изо всех частиц его тела. Он терпел, не проронив ни единой жалобы; он думал лишь о том, как будут огорчены и дядя его, и собратья, узнав о его злоключении. Когда они прибыли в Печальную башню, Карадок велел его развязать, чтобы сдать на руки своей матери.

– А! Гавейн! – вскричала старуха при виде его, – вот ты мне и попался! Уж я тебе припомню гибель моего драгоценного брата, которого ты предательски убил!

– Я никогда никого не предавал.

– Ты лжешь: как мог бы ты без предательства погубить рыцаря, который стоил сотни таких же, как ты?

Когда Гавейн услышал, что его дважды обвинили в вероломстве, он от ярости забыл все свои прочие беды.

– Сама ты лжешь, злобная ведьма, – воскликнул он, – и если подлый великан, который захватил меня безоружного, посмеет отстаивать твою ложь, я буду защищаться в самом его доме, один на один против него или любого другого.

Старуха, все более и более свирепея, позвала своих рыцарей.

– Не будет мне радости в жизни, – сказала она, – пока этого предателя не разорвут на куски; если вы не смеете убить его, так я сама это сделаю.

С этими словами она выхватила пику из станины и взяла разбег, чтобы нанести удар, как вдруг ее сын встал между нею и мессиром Гавейном, вырвав пику у нее из рук.

– Что вы затеяли? Вы хотите отнять у меня охотничью добычу?

– Как, сын! Он назвал меня злобной ведьмой, а ты не даешь мне его наказать?

– Матушка, разве вы не видите, что он желает смерти, чтобы избежать тюрьмы, где я его сгною?

Так удалось ему унять бешенство старухи. Но она распорядилась уложить мессира Гавейна вдоль стола, после чего намазала все его раны некоей мазью, с тем чтобы растравить их, но так, чтобы яд не проник до сердца. Затем она велела трем слугам перенести его в темное подземелье, где кишели всевозможные гады.

Посреди темницы был огромный мраморный столп, полый внутри, куда угнездили одр, покрытый грубой и узловатой соломой. Гавейн мог там распрямиться, но не мог привстать, ибо ниша эта не имела и трех пье в высоту. Ежедневно ему приносили его скудную долю хлеба и воды; лишь тонкое одеяло укрывало его от ледяного холода в этом узилище с низкими сводами, населенном смрадными змеями. Неумолчно и пронзительно звучало шипение гадюк и ужей, которые, чуя человеческую плоть, алчно вились и вздымались вокруг столпа. Не единожды чуял он искушение спуститься с одра и отдаться на съедение этим жутким тварям; но позор подобной смерти останавливал его, равно как и страх погубить свою душу. Ведь это значило бы добровольно пожертвовать своим телом, употребив его на угощение подобным сожителям; и потому он рассудил, что лучше терпеть, чем отчаиваться. Так провел он ночь. Яд проник в его ноги, и руки, и лицо; двадцать раз он терялся в забытьи, непрестанно одолеваемый и терзаемый ужами, коих отталкивал ногами и руками.

Между тем в другой части замка жила одна