У них есть оружие. Они пустят его в ход. Мирные, ничего неподозревающие вохровцы попадут вместо любимого Ванинского порта в Иокогаму илиСан-Франциско, и там, вместо родных покорных зеков, их будут ждать агрессивнаявоенщина, дурманная кока-кола, жвачка-отрава и шумовая музыка джаз.

Я не поеду. С родиной очень много связано. Больше, чем выдумаете, капитан Чепцов. Именно Родина в лице двух старух, одной рязанской,другой вятской, стояла на крыльце в июльскую ночь 37-го года и выла в голос,глядя, как чекисточка-комсомолочка запихивала в зашторенную «эмку» меня, тоесть пятилетнего последыша врагов моей Родины, то есть моих родителей. Конечно,конечно, капитан, зашторенная «эмка» – это тоже моя Родина!

Родина скреблась голыми сучьями в окна детприемника. О какоесерое, какое сырое небо у моей Родины!

Она проводит медосмотры в военкомате. Встань спиной!Нагнись! Натужься! Моя Родина не любит, когда из заднего прохода выскакиваетшишка. Она, как и всякая блядь, любит молодых солдат без геморроя.

Когда-нибудь таинственной ночью я лягу с моей Родиной впостель, и проведу рукой по изгибу ее бедра, и положу ладони на ее груди, а онапритронется своим животом к моему животу и будет шептать, что любит, и будетпросить взаимности.

Вместе с Родиной мы отметим двадцатилетие жизни,тридцатилетие жизни… Она позовет меня в свои ночные скверные и прекрасныегорода, в оскверненную ею самой столицу, она насвистит мне в уши мотив тоски поиным странам. Пьяное космическое небо, история виселиц, барабанного боя, мояеврейская Россия, мой картонный, фанерный, кумачовый социализм, такой родной итакой тошнотворный. Моя Родина решила захватить свой собственный плавучийкусок, голландский кабелепрокладчик, зековоз «Феликс». Наследники Родины,беглецы, дезертиры, свободные люди, чефиристы, потомки Пугачева, русские ковбоизамыслили дерзновенное!

Моя Родина не дерзновенна. Она хоть и жестока, но смиренна.Она дышит через рот, у нее аденоиды, заложенные сталинизмом ноздри, на еепрекрасном, как купола Троицкой лавры, лбу имеются прыщи. Моя Родина схватитсяна палубе в смертельной борьбе. Моя Родина хочет удрать от себя в Америку.

Я не хочу удирать! Я поворачиваюсь с боку на бок – изпрошлого в будущее. Не увозите, не увозите, не увозите меня в Америку!

Толя проснулся, когда лица его коснулся луч утреннегосолнца. Луч пришел сверху, из люка, и в нем теперь мирно плавали пылинки, какбудто дело было на даче. Вместе с лучом в Толино сознание проник мирныйутренний разговор.

– Говорят, Сталин решил продать Колыму АвереллуГарриману, – сказал где-то поблизости голос Пантагрюэля.

– С людьми или без? – очень живо поинтересовалсядругой голос, возможно, вечного соперника, Николая Селедкина.

– Факт – с людьми. Так что дави вшей, Николай. Вшивых вАмерике жгут электричеством.

– На знаменах Джефферсона и Линкольна записанаДекларация прав человека! – торжественно, но не очень серьезно проговорилгде-то Профессор.

– Человека, а не зека! – вставила ЛенкаПерцовка. – Проститутки и в Америке будут людьми, а вот дрочилы пойдут нанавоз.

Вступил авторитетный басок Высокого Поста:

– Сталин и Герберт Уэллс договорились так: Колымупередаем без людей. Следует очистить поле для частной инициативы, потому чтосоветский человек к капитализму не приспособлен…

Толя обнаружил себя лежащим на лоскутном одеяле. На том жеодеяле спал замечательным чистым молодым сном Саня Гурченко. Рядом с ним Ленка.Она курила, одной рукой носила цигарку из-за головы ко рту, а другойпоглаживала Санины кудри. Голова Санина покоилась на ее животе.

В ногах у этой пары, нелепо изогнувшись, валялсярастерзанный Инженер. От его английского стиля не осталось и следа: галстукразвязался, пиджак запачкан белесой слизью, штанина задрана, видны эластическиеподтяжки и спустившийся шелковый носок. Рядом с его оголенной, неприятно белойногой лежали маленький шприц и несколько разбитых ампул.

Привалившись спиной к стене, сидел Филин. Руки его былисложены на коленях, грудь мерно дышала, он спал, но глаза его были открыты.Впрочем, глаза были открыты, но зрачки-то закатились внутрь черепной коробки,голова Филина напоминала античную скульптуру.

За шторкой тем временем мирно завтракала и обсуждалаполитические перспективы Колымы компания обывателей ямы.

Толе вдруг показалось, что под одеялом, на котором он лежит,ничего нет – лишь огромное воздушное пространство, и даже нет внизу земли, одналишь бездна. Чтобы убедиться в прочности бытия, пришлось по бытию ударитьпяткой.

Должно быть, Инженер опасно болен, должно быть, у негосердечный приступ. Уколы мало ему помогли, достаточно взглянуть на синие губы сзапекшейся слюной, на синие крылья носа. Надо разбудить Саню, надо помочь.

– Ленка, взгляните – Инженеру плохо!

– Проснулся, свежачок? – Ленка, не меняя позы,повернула к нему глаза и хрипловато рассмеялась. – Как твое«ничего-себе-молодое»? Не болит?

– Благодарю вас, Лена.

– Вам спасибо, товарищ студент, что имя вспомнили. А товчерась все Артемидой величали, будто я армянка.

– Однако, Лена, взгляните – Инженеру плохо!

– Зола! – Она махнула цигаркой. – Ширанулсяпарень чуть больше, чем надо. Отоспится. Замерз, свежачок? Подкатывайся к нампоближе.

Вдруг занавеска резко отлетела в сторону, и Толя увиделпрямо перед собой лицо Мартина, едва ли не взбешенное лицо – тонкие губы сжаты,глаза просто жгут из-под твердой шляпы. Толя даже и не представлял, что Мартинможет быть таким.

– Ты! – вскричал Мартин и поднял большойкулак. – Ты! – Кулак разжался, и кисть беспомощно повисла. – Тыпросто будешь меня убить, Анатолий! Ты будешь помогателем убивания твоя мать!

Волнуясь, он очень плохо говорил по-русски, словно еготолько что вывезли с родного крымского хутора, как будто он не болтался ужевосемнадцать лет в вареве советских, а следовательно, русских концлагерей.

– Да я ничего, да я случайно… – забормотал Толя,вскакивая, подтягивая штаны, борясь с головокружением, с тошнотой, ища своюшапку, рукавицы.

Мартин присел на корточки и внимательно обследовал битыеампулы. Потом проверил пульс Инженеру и поднял суровые глаза на Ленку.

– Да ничего не было, Филипп Егорыч, – плаксиво,как гадкая девчонка, стала оправдываться она. – Ребята ширанулись, апацанчик спал уже, он чаю выпил, только чаю…

Открыл глаза Гурченко и сразу, увидев Мартина, встряхнулся исел.