– Ты должен ко мне зайти, Саня, – твердо сказалему Мартин по-немецки. – Так не может продолжаться. Это грех, тяжкий грех.

– Их ферштеен. – Саня опустил голову. –Яволь, Филипп Егорович.

Инженер и Филин так и не проснулись. Толя и Мартин выбралисьиз Ленкиной «фатеры» и стали карабкаться вверх.

…Солнце над белым сверкающим простором ослепило Толю. Свежийснег покрывал крыши, сопки, вокруг было только белое и синее, и лишь два пятнадругого цвета во всей панораме – красный флаг над управлением Дальстроя ижелтовато-буроватый дым из трубы теплоцентрали.

– Легко рисовать такие картины, – хихикнул Толя.Его все еще не оставляло ощущение, что он был этой ночью где-то на гранибудущего, и этот странный утренний юмор был как бы голосом из будущего.

– Что?! Что ты сказал? – Мартин обернулся к нему,да так и застыл вполоборота на тропинке среди сугробов.

– Я говорю, что Богу, наверное, совсем нетруднонарисовать такую картинку. Голубое небо, белый снег, красный флаг ижелтовато-буроватый дым.

– О чем вчера говорили Инженер, Филин и Саня? –тихо спросил Мартин.

– Не помню. Я спал. А может быть, и не спал, можетбыть, путешествовал. Я был далеко,

– Говорили они о пароходе? О «Феликсе Дзержинском»?

– Да! – восторженно вспомнил Толя. – Онисобирались захватить пароход и драпануть в Америку! Такие смелые, такиеотчаянные люди! Я просто…

– Оглянись, Толя, – тихо перебил Мартин.

Толя сразу понял – произошло нечто ужасное. Очень нехотелось оглядываться, но не оглянуться было нельзя. Не оглядывайся, иди впереди насладись голубизной. Если оглянешься, в жизни твоей, в твоей голубизне будетеще один страшный изъян, дикий изъян в простом солнечном рисунке Бога. Уйти потропке, не оглядываясь, – значит предать. Пусть ничего нельзя уже сделать,но, если ты оглянешься, ты все-таки не предатель. Толя медленно оглянулся.

По колдобинам неразъезженной еще колеи полз военный грузовикс брезентовым верхом. Он остановился там, откуда они только что ушли, возлелюка тепловой ямы. Из грузовика спрыгнули в снег десятка два автоматчиков внагольных полушубках. Не торопясь, они окружили люк. Буксуя и завывая мотором,подъехала черная «эмочка». Из нее выскочили главные действующие лица. Один изних был в знакомом громоздком пальто с мерлушковым воротником, в маленькойшапочке с кожаным верхом, с бритым быковатым затылком и с пистолетом в кулаке.Он приподнял деревянный щит и сделал жест пистолетом солдатам – полезайте!Солдаты медлительно, словно плохо заведенные роботы, полезли в люк. Всеучастники облавы были неуклюжи, медлительны и нелепы, однако оружие в их рукахбыло ловким, стремительным и современным. Должно быть, тот, кто его делал, имелвкус к оружию.

– Кто-то настучал, – проговорил Мартин. – Онипропали. Саня пропал. Теперь пошли, и больше не оборачивайся.

Они долго шли по снежной тропе. Толя ждал выстрелов, шумасхватки. Было тихо, только несколько ленивых возгласов донеслось из-за спины,что-то вроде «Оять уки-азад!»…

Наконец они вышли в цивилизованную часть города, на деревянные,промерзшие, постреливающие под ногами мостки. Перед ними сияла широкими иясными, как весь фальшивый колымский социализм, окнами МСШ, магаданская средняяшкола, любимое детище генерала Никишова.

– Иди на контрольную, – сказал Мартин. – Иди,Толя, иди, мальчик. Ты должен написать эту контрольную. Иди и реши эти задачки.

Толя повернулся к школе. Какая дыра зияла перед ним! Какоерваное гнилое пятно в Божьей картине! Как жить ему с этим пятном?

Мартин тихо его перекрестил.

– Маму скоро отпустят из «Дома Васькова». Ееприговорили к вечному поселению в Магадане. Я просил, они обещали и сделали.Вечное поселение – это терпимо…

думал Малькольмов. Когда сидишь рядом с шофером в кабинемикроавтобуса, кажется иногда, что не в автомобиле едешь, а сам летишь, плывешьили планируешь в зависимости от скорости. Ночная Москва подкатывается под тебя– наезженный асфальт, линии «стоп», прерывистые и осевые, направляющие стрелкии переходы типа «зебра». Специально оборудованный «Фольксваген», с сиреной икрутящейся на крыше фиолетовой булавой, нигде не ждет зеленого света. Онвылезает из ряда, медленно выезжает на перекресток и там уже, включив сирену,устремляется вперед. Ни один инспектор не задержит автомобиль с большимикрасными буквами РЕАНИМАЦИЯ.

Бульварное кольцо от Солянки до Трубной площади похоже на«американские горы». Крутой подъем на Яузском бульваре, пересечение Покровки иКировской, небольшой спуск и малый подъем на Сретенку и потом крутой уклон кТрубной. Как все здесь мило и странно! Что же здесь странного, скажете.Странно, что профиль этих крыш волнует меня и сейчас, в сорок лет, почти также, как тогда, в неполные шестнадцать. Вот эти башенки модерн и облупившиесяфрески в стиле «Мир искусства», вот угол конструктивистского здания,выпятившийся на бульвар, вот три высоких окна с зеркальным стеклом и внутриогромная стеклянная люстра, так сильно пережившая своих первых хозяев, вотостаток монастырской стены и вросший в нее народовольческий домик, вот непо-русски длинный шпиль православной церкви, цветочный магазин, блатнаякомиссионка, сортир, милиция, Общество Красный Крест…

…вчера в программе «Немецкой волны» Белль замечательносказал о Солженицыне – «чувство небесной горечи»…

С чувством земной, но пронзительной горечи я всегда проезжаюот Солянки до Трубной. Странно, но чувство это очень похоже на юношескоеочарование в шестнадцать лет. Было ли то очарование? Горечь ли волнует сейчас?На Трубной много света и сложная система разъездов, здесь вспоминаешь о деле.Малькольмов на Трубной погасил сигарету и подумал – не совершает ли он сейчасслужебного преступления? Этот выезд был сделан по его собственной инициативе,без приказа диспетчера.

Десять минут назад его позвали к телефону, и очень знакомыйпьяный голос проорал в ухо:

– Старик, ты друг мне или блядь трехрублевая? Приезжайна Кузнецкий мертвого человека спасать! Приезжай немедленно, а то пиздюлейнакидаю полную запазуху! Герой Первой Конной на моих руках загнулся! Всеграждане равны, но некоторые равнее! Медицина на службе прогресса! У меня все!