слетела на землю. Вход был свободен. Эрве полез первым, развернувшись во все свои метр девяносто, как веревка факира. Затем Мерш, присев в проеме на корточки, протянул руку Николь. Его лицо светилось, словно высеченное из белого мрамора.

– Ну, идешь? – крикнул он.

Не отвечая, она крепко сжала его пальцы, подтянулась и уперлась подошвами в карниз, попрощавшись в душе с отцом и поприветствовав новую Николь – Кали, с окровавленными волосами и с саваном вместо кожи. Ее пальцы впились во влажное дерево рамы, и она возликовала – назад пути не было.

139

Они оказались не в помещении, а в открытой широкой галерее, огибавшей внутренний двор с затопленным патио посередине: в свете молний эта гигантская лужа, несмотря на неустанно, как пулемет, грохочущий ливень, мерцала, как ванна с проявителем, в которую погружен исполинский негатив. Что за фотография должна получиться в итоге?

Николь была словно в бреду, разрываясь между возбуждением и страхом, пускай и несколько отстраненным. На самом деле она полагалась на Мерша, который взял на себя роль защитника, как всегда делал ее отец. Она чувствовала себя смелой и неутомимой, потому что шла за героем, одно присутствие которого дарило ей ощущение неуязвимости.

Поодаль возвышалось главное здание – то самое, которое было видно с набережной. Рядом с ним трещал во мраке фонтан – словно взрывались одна за другой китайские хлопушки.

Трое незваных гостей пока что прятались в темноте, размышляя, что делать дальше.

Подсказкой стали глухие удары, которые становились все громче. Барабанные перепонки, подобно глазам, привыкали к темноте, начиная различать ритмичные низкие звуки – что-то вроде биения гигантского сердца, заточенного в подвале монастыря.

Парижане, выглянув из-под своих капюшонов, посмотрели друг на друга. Не слишком-то они походили на борцов за справедливость, а уж тем более на героев; скорее смахивали на монахов или даже на ассенизаторов, готовых спуститься в сточную трубу. Не сговариваясь, они повернули направо и пошли по галерее в ту сторону, откуда раздавался стук. У Николь в голове мелькнуло слово гортатор – так звался начальник гребцов на римских галерах, который стучал по кожаному барабану, призывая рабов грести синхронно.

Подойдя к высокой двери, они остановились. Мерш дернул ручку – Николь заметила, что та была резной, из меди. Дверь открылась. Навязчивый, перекрывающий грохот ливня стук ударил им в уши.

Мерш откинул капюшон – волнистые волосы были усеяны дождевыми каплями – и двинулся вперед. Николь последовала его примеру, вытерев глаза: их заливала не вода, а пот.

Внезапно Николь вспомнила, что у Мерша нет пистолета, но тут же успокоила себя мыслью, что у убийцы его наверняка тоже нет. Он же предпочитает холодное оружие, обряды, всю эту эзотерику. Как при фотовспышке, Николь мысленно увидела их двоих: Мерша и того, другого, медленно сходящихся с ножами в руках. От этого зрелища ей захотелось закричать, а еще (спасибо косяку!) поучаствовать в схватке.

Теперь они пересекали большой темный зал, который то и дело освещали белым светом молнии, разрезая время и пространство на тонкие ослепительные полоски. Высокий потолок, хрустальные люстры, по обеим сторонам – комнаты с решетчатыми дверями. Гарем с его уютными тайными альковами.

Новая вспышка осветила галерею, нависавшую над комнатой. Попасть на нее можно было по расположенной в глубине широкой и нарядной мраморной лестнице, которая, казалось, только и ждала махараджу с его свитой.

Ритмичный стук доносился со второго этажа. Должно быть, там шла какая-то церемония… или концерт, или оргия… потому что удары вызывали экстаз, восторг и желание танцевать.

Они поднялись на галерею, вдоль стен которой выстроились полки с тысячами книг. Темп нарастал, он входил Николь в мышцы и кости. На фоне низких ударов стал различим более высокий звук: кто-то бил по табле, туго натянутая кожа которой, должно быть, раскалилась…

Новая дверь, богато украшенная – цветы, звезды, завитки, инкрустированные в дерево, имитирующие его фактуру…

Мерш достал нож – что он собирался делать? – и открыл дверь: она была не заперта.

Все помещение занимал большой прямоугольный бассейн. Легко было представить себе розовые лепестки, рассыпанные по его гладким бортикам.

Но реальность оказалась совсем иной.

Во-первых, бассейн был сухим. Вернее – почти сухим. Потому что на его бортиках лежали обезглавленные и обильно кровоточащие туши козлят, ланей, собак.

Но конечно, самое страшное происходило в самом бассейне.

Человек двадцать – голые индусы, мужчины и женщины, – вроде бы боролись друг с другом. Заляпанные кровью, они сидели на корточках или, свернувшись по двое калачиком, обнимались, сплетались, цеплялись один за другого. Приглядевшись, можно было понять, что они совокупляются… совокупляются как животные: неизбежная аналогия из-за раскиданных вокруг отрубленных голов, кровь из которых орошала людские тела.

Николь мало что знала о сексе и далеко не сразу поняла, что именно видит. К тому же все затуманивал дым благовоний (она едва могла дышать, настолько воздух здесь был пропитан едким запахом горящего шалфея или мирта).

Когда в Париже Николь мечтала об Индии, она листала «Камасутру», просматривала фотографии эротических скульптур храмов Кхаджурахо, которые в Европе 1968 года символизировали свободу чувственной жизни. Но до сих пор все эти позы, все эти фантазии оставались для нее абстракцией. И вот теперь скульптуры оживали у нее на глазах, изображения двигались, судорожно скручиваясь и выгибаясь под аккомпанемент музыкантов, сидевших на другой стороне бассейна в тюрбанах и муаровых камзолах и полускрытых дымом.

На троицу никто не обращал внимания, хотя незваные гости, явившиеся в разгар тантрического ритуала и без конца поскальзывавшиеся на ошметках окровавленной плоти и трупах животных, безусловно, вносили в это действо беспорядок.

Николь разглядывала пары. Одна женщина, упершись локтями в пол, стояла на голове, держа ноги вертикально (в йоге эта поза называется ширшасана, вспомнила она), а мужчина стоял лицом к ней, проникая в нее, так сказать, с изнанки. Другая пара часто меняла позы; сейчас, к примеру, он, выгнувшись мостиком, принимал партнершу, которая сидела на нем верхом, спиной к его голове…

Ни один из участников, казалось, не испытывал никакого удовольствия. Тут было иное – судорожное возбуждение, которое охватывало их тела, чтобы забрать души. Пары, смазанные кровью животных, ритмично соединялись самым немыслимым образом, создавая диковинных тварей с непонятно откуда растущими руками, ногами и головой.

Николь была уже не в состоянии думать: ритм наполнял ее, заглушал ее собственные сердечные ритмы, пульсировал в висках. Этот бас… Он напомнил ей самую серьезную, самую сильную мантру – Ом, санскритский слог, означающий «жизненную вибрацию», которая заставляет резонировать все тело. Говорят, что это изначальный звук, из которого был создан мир…

Отрывистые удары, звучащие в унисон с дыханием вселенной, к которому теперь подключилась и она; она слышала звенящий трепет цимбал и высокие звуки перкуссии, словно впивавшиеся в голову сотнями