– За год до моего рождения.

– Точно.

Эрве смотрел на Жан-Луи, который только что услышал ошеломляющую новость. Это кардинально меняло весь расклад. Выходит, они были не только единоутробными братьями, но и кузенами, а главное – их связывал один и тот же кошмар. Его собственная история оказалась всего лишь вторым актом пьесы, начавшейся гораздо раньше и под двойным знаком: священника, нарушившего обет, и мстительного гуру.

– Тогда твоей матери было семнадцать. Она работала на шоколадной фабрике, а еще занималась в нашем приходе волонтерством и участвовала в благотворительных акциях «Сестер милосердия»[141]. Она даже подумывала о принятии пострига.

– Это все?

– Нет. Кроме того, она посещала курсы Парижского католического института на улице Ассас. Ее увлекало богословие.

Вмешался Эрве:

– Она окончила школу в семнадцать лет?

– Нет. Она ходила на занятия вольнослушателем – по средам. Там она и познакомилась с молодым преподавателем богословия Антуаном Роже.

Одетта помолчала, а затем встала и открыла встроенный в буфет с выпуклыми дверцами небольшой застекленный шкафчик, который Эрве когда-то окрестил «аптечкой». Там на двух стеклянных полках теснились коньяк, ром, кирш, виски и прочая отрава. Отсюда он когда-то таскал бутылки, чтобы попробовать спиртное. Воспоминания не из приятных.

Бабушка достала портвейн. Чтобы выдержать то, что она собиралась рассказать, требовался напиток покрепче кофе. Она прихватила четыре ликерные рюмки, похожие на прозрачные наперстки, и поставила их в ряд. Наполнила каждую и, со свойственным ей чопорным видом, раздала всем по одной.

– Антуан учился в иезуитском коллеже в Жерси, – снова заговорила она. – По окончании он принял обеты бедности, целомудрия и послушания. После трех лет изучения схоластической философии получил докторскую степень за диссертацию о Григории Нисском и занял кафедру истории христианства в Католическом институте. Он оказался там самым молодым профессором. Антуан был высоким, худым и очень красивым в своем черном наряде. Всегда приветливый, увлеченный своей дисциплиной – настоящий кладезь знаний. Мог наизусть цитировать целые пассажи из Библии, из «Золотой легенды» Иакова Ворагинского или из «Суммы теологии» Фомы Аквинского.

Эрве был ошеломлен, услышав из уст своей бабушки эти имена, – он всегда думал, что круг ее интересов ограничивается романами А. Дж. Кронина и пластинками Андре Вершурена[142].

– Симона часто говорила со мной о нем. Она испытывала к этому будущему священнику неподобающие чувства. Я ее предупреждала, но она меня не слушала. Она хотела познакомить его со мной, хотела помогать ему, как только он примет сан священника.

Жан-Луи побледнел. Эрве тоже прошел через это. Конечно, он тяжело переживал свою безотцовщину, годами терзался тайной своего рождения – но все же с этим можно было справиться. В их случае страшнее был не вопрос, а ответ…

– Однако через некоторое время Симона рассказала мне о своих сомнениях.

– О каких сомнениях?

– Они часами обсуждали богословские вопросы. В институте, в Люксембургском саду. На первый взгляд Антуан был кем-то вроде персонажа Мориака или Бернаноса…

И снова Эрве удивился, услышав эти имена.

– Но за внешней видимостью скрывался другой человек. Щедро делясь своими знаниями, он вел себя все более странно. Симона его боялась. Хотя по-прежнему была им очарована.

– И она все это тебе рассказывала?

– У вашей матери не было от меня секретов.

Жан-Луи вдруг с грубой прямотой спросил:

– Она была девственницей?

– Ей было всего семнадцать!

– И что же произошло?

Одетта сделала глоток портвейна и снова до краев наполнила свою рюмку. Напиток напоминал черную кровь. Кровь, не обогащенную кислородом, кровь, раскрывающую свою истинную натуру – дьявольский лик, проглядывающий сквозь человеческое лицо…

– Внешность Симоны не соответствовала ее призванию.

– Да ну? – иронически отозвался Жан-Луи.

Одетта смогла выдавить улыбку, – возможно, на нее действовал портвейн.

– Твоя мать не всегда выглядела так, как сейчас, – худой, неухоженной, со шрамами на лице. Когда ей было семнадцать, мужчины смотрели на нее с обожанием. Пухленькая, чувственная… Ее формы буквально завораживали. Но Симона ничего этого не замечала.

Еще глоток. Речь Одетты стала плавной, портвейн облегчал ей признание.

– Ближе к делу, – нетерпеливо сказал Жан-Луи.

– В мае тридцать третьего Антуан был рукоположен в священники. Чтобы отпраздновать это событие, он пригласил Симону к себе в квартиру на улицу Медичи – его матери принадлежал там весь дом. Они выпили. Антуан стал ее домогаться, повел себя непристойно. Симона хотела уйти, но он схватил ее и за волосы потащил в спальню. Он избил ее до полусмерти, а потом изнасиловал. Симона была в шоковом состоянии, но даже этот ужас не изменил ее отношения к Антуану. Она мне рассказала, что после избиения пошла за льдом, чтобы приложить его к рукам Антуана, которые он расшиб, когда бил ее.

Жан-Луи был бледен как бумага.

– С тех пор у нее эти шрамы?

– Да, в тот день она вернулась домой с обезображенным лицом. Мы поехали в больницу. У нее был сломан нос, вывихнута челюсть… Врач насчитал двадцать один перелом…

– Вы подали жалобу?

– Нет. Нам было стыдно. И страшно. Мы ведь были никем: я – какая-то модистка, вдова, Симона – подручная на фабрике. Антуан принадлежал к влиятельной семье, был священником. Что бы значили наши слова против него? Он бы все отрицал, и мы бы ничего не добились.

Эрве еще не прикасался к своей рюмке. Но теперь он решился и сделал глоток. Отрава. Точно такая же, как в то время, когда он хотел во что бы то ни стало напиться, – и каждый раз это заканчивалось в сортире.

– Спустя несколько недель, – продолжала Одетта, – Антуан пришел к нам.

– Чтобы извиниться?

– Чтобы подвергнуть Симону очищению. Он утверждал, что она одержима, что разжигает в мужчинах похоть и совращает с истинного пути чистые души – такие, как у него…

– И что вы сделали?

– Выгнали его и переехали. Из Роменвиля в Нуази-ле-Сек. На самом деле не очень далеко, но мы надеялись, что избавились от него. И действительно, несколько месяцев мы о нем не слышали.

– Но Симона забеременела?

– Да.

– Антуан знал об этом?

– Нет. Она решила оставить ребенка и жить ради него.

Жан-Луи выдержал удар. Он, кто всегда считал себя брошенным, принесенным в жертву ребенком, на самом деле был для матери смыслом жизни.

– А потом? – спросил он, как боксер, поднимающийся с пола прежде, чем рефери закончит считать.

– Антуана вызвали в Рим и назначили секретарем испанского епископа, монсеньора Захера. В то время мы этого не знали. Всю беременность и роды мы прожили в страхе. Но он больше не появлялся. Симона вернулась на фабрику Менье, в Нуазьель. А я открыла мастерскую на дому, чтобы присматривать за тобой.

Эрве видел, как дрожал кадык у Мерша, – определенно, правда давалась ему нелегко. Он вырос с представлением о себе как об одиночке и крепком орешке, который никому ничего не должен. Реальность оказалась сложнее…

– Почему моя фамилия Мерш? – спросил он внезапно охрипшим голосом. – Когда мы несколько дней назад