ковром широкой лестницы, ведущей к пруду с утками.

Было около четырех часов дня. Эрве проспал все послеобеденное время. Он не помнил ни как заснул, ни даже как проснулся. Он потерял сознание, вот и все. Жан-Луи и Николь наверняка обошлись без него, подписывая показания у судьи. Мукерджи вошел в их положение. И очень торопился посадить их на самолет до Парижа.

Эрве спустился по травянистым ступенькам, миновал кусты гортензии и гибискуса, прошел под сенью пальм, которые стояли у каждой ступеньки, как часовые…

Он пытался навести порядок в мыслях, хотя на самом деле искал взглядом двух своих товарищей – сейчас это было все, что он мог сделать.

Он заметил их рядом с прудом, глубокий цвет которого напоминал дно огромной бутылки, поросшее кувшинками. Они сидели за садовым столом.

Когда он подошел, Жан-Луи, в новой голубой рубашке, спросил, не выказывая ни малейшего удивления:

– Что будешь пить?

Эрве посмотрел на стол: они заказали лимонад.

– Кофе, – ответил он; ему было необходимо взбодриться.

Он сел на стул, проверив, что стул сухой – в Варанаси в июне ничего, абсолютно ничего не могло остаться сухим, – и мельком взглянул на Николь. Она тоже переоделась: на ней была «корсарская» рубашка с пышными рукавами и джинсовая мини-юбка.

Эти детали подтвердили ему, что мысленно они уже покинули планету Пьера Русселя, тантризма и убийств и теперь перемещались в другом пространстве-времени, которое, как он надеялся, принадлежит нормальному миру.

Однако брат тут же развеял его оптимизм:

– Хорошо, что ты пришел. Мы тут с Николь как раз размышляли над последними словами Мукерджи. «У зверя, которого вы преследуете, может быть две головы».

– Индусский бред.

– У индусов, возможно, и есть тяга к абстрактным рассуждениям, но легкомысленными их не назовешь.

Официант принес кофе. Эрве обхватил чашку обеими руками, словно боялся, что ее отнимут.

– И что?

– А то, что, если проследить биографию Жоржа Дорати…

– Ты же не собираешься начать все сначала?

– Нет. Я просто хочу сказать, что, если подумать, станет ясно: этот человек всегда каким-то таинственным образом получал помощь. Финансовую, политическую и дипломатическую.

– Наверное, умел выбирать любовников…

– Так нам сказали, но не назвали ни имен, ни конкретных обстоятельств…

Эрве залпом выпил кофе – ожог чернозема, глоток вулканической магмы…

– Куда ты клонишь? – спросил он, резко поставив чашку на стол.

Брат ответил не сразу. Сначала он сделал несколько глотков лимонада. Вид Мерша нисколько не свидетельствовал о хеппи-энде. Скорее, у него было лицо трупа – обтянутый кожей череп, – измученное, как на эскизе Эгона Шиле. Оно как будто резко постарело – на нем появились морщины, глаз дергался в нервном тике.

Мерш указал подбородком на сидящую рядом девушку:

– Мы с Николь подумали, что есть подходящий кандидат на роль этого человека в тени…

– О ком ты?

– О старшем брате, Антуане Роже.

– О кюре?

– Он большая шишка в Ватикане.

Эрве обвел их горящим взглядом:

– Вы это серьезно?

– Мы просто считаем, что это стоит проверить.

– Что проверить?

– Не совершались ли все эти ужасы с благословения монсеньора Роже.

V. Coda Roma[140]

143

В детстве Эрве каждый год уезжал летом вместе с бабушкой в ее старенький домишко в Перше. Ноль удобств, отвратительная погода, сломанные велики. В течение двух месяцев он играл с соседскими мальчишками, собирал улиток и питался лапшой. Он не жаловался: в десять лет мальчики не жалуются.

Наконец наступал день возвращения в Париж. Это была радость, граничащая с восторгом: вернуться в свой город, свой дом, свою комнату. Даже сегодня он помнил ощущение вибрации на мостовых под колесами «ситроена», площадь Этуаль, которая кружилась каруселью вокруг собственной оси, кислый запах бензиновых испарений, сопровождавший его воссоединение с реальной жизнью.

Больше всего ему запомнились кирпичные фасады домов его квартала, которые возвышались красными отвесными каньонами. Он был ковбоем, спешащим домой, первопроходцем Запада, возвращавшимся в родную долину…

Такое же чувство он испытывал в эту среду, двенадцатого июня, пересекая большой асфальтированный двор жилого комплекса на бульваре Сульт. Эрве мечтал вернуться домой, обнять бабушку и насладиться хорошим кофе.

Но Жан-Луи решил иначе: для начала следовало сурово допросить Одетту Валан (Бувар) и выяснить все нужные подробности. Эмоциональные излияния подождут.

Из Орли они поехали на такси – роскошном автомобиле «DS», с кожаными сиденьями, с рычагом переключения передач, расположенным сбоку от рулевой колонки, – поехали прямиком к «бабуле». В старом лифте – лакированное дерево, выкрашенные в черный цвет решетки – все трое, загорелые, но еще не оправившиеся от последних потрясений, стояли молча.

На лестничной площадке Мерш предупредил:

– Поздороваешься, а потом буду говорить я.

– Но…

Брат легонько подтолкнул его:

– Не расслабляйся! Мы все еще в Варанаси, усвоил? Расследование не закончено.

Он с силой надавил на кнопку звонка, не сводя с брата глаз. Через минуту Одетта Валан открыла дверь. Эрве почувствовал, что дрожит. Его бабушка, все та же, но неизмеримо выросшая в его глазах после всего, что он узнал в Индии. Теперь он видел в ней, скромной парижанке, настоящую героиню, сотканную из любви и здравого смысла, твердую в своих убеждениях.

Ему хотелось обнять ее, расцеловать, осыпать ласковыми словами. Она, простая модистка, сумела защитить его от чудовища, могуществом превосходившего любые фантазии.

Но ничего этого он не сделал.

Одетта поцеловала их тоже довольно сдержанно. Если при виде любимого внука у нее и навернулись две-три слезинки, она успела их смахнуть. Достоинство прежде всего. Своим почти торжественным стоицизмом она словно подавала им пример: никто не заметил ее огромной радости.

Они сели за кухонный стол. При виде клеенки, на которой он съел столько стейков с картошкой фри и шоколадного мусса, Эрве чуть не разрыдался.

Одетта принесла всем кофе, а потом положила в чашки сахар – каждому согласно его предпочтениям. В ее манерах проскальзывала легкая надменность, не вязавшаяся с ее природной добротой и граничащая с подозрительностью: с самого рождения Эрве Одетта жила в страхе.

– Он больше не причинит вреда, – внезапно сказал Жан-Луи.

– Никогда? – уточнила она, словно ждала этого известия.

– Никогда.

– Хорошо.

Рука Одетты, лежавшая на столе, сжалась в кулак. У нее была необычная привычка отводить при этом большой палец в сторону, словно она страдала артритом.

– Хочешь подробностей? – спросил Жан-Луи.

– Нет.

Интересно, думал Эрве, сообщалось ли во французских газетах об убийстве Саламата Кришны Самадхи или о смерти Бабы Шумитро Сена. Нет, конечно. Индийские истории – для индусов. Вероятно, французская пресса по-прежнему посвящала свои страницы майским событиям, которые продолжались и в июне.

– Тем не менее один вопрос еще не решен, – сказал Мерш.

Одетта нахмурилась.

Ее слегка нависающая верхняя губа словно прикусывала нижнюю, придавая лицу выражение досады или опять-таки недоверия.

– Такое впечатление, что в этом участвовал кто-то еще. Но за кулисами.

– Не понимаю.

– Персонаж, который всю жизнь помогал Жоржу Дорати, иначе говоря – Пьеру Русселю.

– О ком ты думаешь?

Снова короткое молчание, а затем Мерш почти небрежным тоном добавил:

– Ты знала Антуана Роже, его брата?

– Конечно.

– Что тебе о нем известно?

Одетта ответила без малейших колебаний:

– Это твой отец.

144

– Все началось