Следует отметить, что исследователи проблематики 1812 г. постоянно сталкивались в архивах с большим количеством рукописных копий барклаевских записок. Но в источниковедческом плане за анализ этого важнейшего документального комплекса никто не брался. По трудозатратам и отдаче времени это была огромная и непосильная для многих работа. Впервые подробный и обстоятельнейший разбор этих ценнейших для науки источников стал центральной исследовательской проблемой лишь в данной книге (отдано более половины текстового объема монографии). В рамках одной академической рецензии нет возможности детально оценить все интересные находки и любопытные авторские наблюдения по отдельным источниковедческим сюжетам. Укажем на самое главное ― была выполнена колоссальная (будем справедливы) по замыслу и размаху работа: выявление, текстовой анализ и классификация всех списков, редакций и вариантов этих первостепенных для науки военно-публицистических произведений («Примечание…», «Объяснение…», «Изображение…», «Оправдание…»).

Все эти записки, самостоятельные по назначению, содержанию и времени написания, предназначенные для опубликования, при жизни их автора так и не увидели свет. Этому противодействовали правительственные круги, в первую очередь сам император, не заинтересованный в их появлении в печати. Данное обстоятельство стало пределом, «который по историческим условиям эпохи ему (т. е. Барклаю) не дано было переступить» (с. 239). Но в монографии подробно прослеживается дальнейшая судьба записок. В контексте умолчаний своего имени в русской прессе 1812–1813 гг., вернувшийся в армию полководец, разуверившись в помощи «сверху», решился выступить уже даже не от своего лица. В этот период появились первые сочинения о 1812 г., подписанные людьми, близкими к его окружению: П. А. Чуйкевича, А. И. Барклая де Толли (родной племянник), Д. И. Ахшарумова, а также статья анонимного автора в «Сыне Отечества» (затем вышедшая отдельной брошюрой без титула). После сравнительного анализа их содержания, А. Г. Тартаковский сделал убедительный вывод, что в этих работах имелись полностью созвучные идеи, а иногда почти текстологические совпадения с разбираемыми им военно-публицистическими произведениями. «Таким образом, в обход царя, анонимно Барклаю удалось довести до читателя содержание главных своих оправдательных записок» (с. 235).

По замечанию А. С. Пушкина, полководец «не успел оправдать себя перед глазами России», но его неопубликованным сочинениям была уготована дальнейшая общественно-политическая жизнь. В своей книге автор скрупулезно рассмотрел «крайне осложненный характер и весьма замедленные темпы введения в научный оборот оправдательных записок Барклая, растянувшегося на целое столетие» (с. 280). Причем оригиналы весь ХIХ в. так и оставались недоступными для подавляющего большинства историков. Публиковались же случайно попавшие в поле зрения неполные и позднейшие списки.

В этой связи убедительно воспринимается и вывод автора о том, что их появление в печати «стало в значительной мере возможным благодаря практике их рукописного распространения, сложившейся спонтанно вопреки правительственным запретам, цензурным гонениям и умолчаниям официозной историографии» (с. 281).

В монографии записки Барклая отнесены к разряду потаенной «словесности», в то же время, четко определена их роль в истории русской культуры ХIХ в., как начало хождения в обществе «запретных историко-публицистических мемуарных памятников эпохи 1812 г.» (с. 285). А. Г. Тартаковский досконально выяснил ход утечки секретных документов из военных структур и пути их распространения, уточнил хронологические рамки появления списков, обрисовал круг владельцев рукописей (участники войны, столичная литературно-журнальная интеллигенция, коллекционеры и историки). В книге приведены также конкретные примеры функционирования рукописных списков как историко-публицистических документов и показано их влияние на историческую литературу об Отечественной войне. Весьма впечатляет и количество списков, выявленных в центральных архивах Москвы и Петербурга ― только около 50 «Изображений военных действий 1-й Западной армии в 1812 году». Автор справедливо полагает, что это лишь «верхняя часть айсберга», поскольку «изучение находится ныне у самых своих истоков». После сравнения с цифрой найденных усилиями многих специалистов радищевского «Путешествия» (65 экземпляров), правомерно прозвучал вывод о том, что барклаевское «Изображение…» имеет мало прецедентов в рукописном распространении запретной политической прозы относительно не только эпохи 1812 г., но и всей первой половины ХIХ в.» (с. 295).

Автор еще раз блестяще подтвердил, что недаром за ним прочно закрепилась репутация опытного источниковеда. Трудно припомнить другую опубликованную монографию о 1812 годе, в которой было бы привлечено столь огромное количество источников (многие из них впервые введены в научный оборот), а при освещении актуальных проблем проводилось бы настолько обстоятельное сопоставление точек зрения как современников, так и историков. Именно мощная источниковая база предоставила автору широкие возможности делать оригинальные заключения и свежие выводы, представляющие бесспорный научный интерес. Благодаря этому обстоятельству ему удалось, в конечном итоге, разгадать «неразгаданного» Барклая, очистить одну из ключевых фигур военной жизни России 1812 г. от различных домыслов (легенд и былей), бытовавших в отечественной историографии, и восстановить как реальный облик полководца, так и военно-политическую ситуацию первого периода Отечественной войны.

Как любой большой труд, данная монография не лишена мелких недочетов. У любого увлеченного своей темой профессионала всегда можно найти некоторые преувеличения. К таковым, в первую очередь, необходимо отнести утверждения автора о «русских корнях» Барклая (с. 12–13). Причем мотивы этих рассуждений очевидны ― желание снять ярлыки, навешенные в историографии в прошлом. Без всякого сомнения, полководец 1812 г. являлся российским подданным, с детских лет служил в русской армии, и его имя по праву навсегда останется в военных летописях нашей истории. Но если говорить о национальной идентификации, то его никак нельзя назвать русским человеком. Это явная натяжка, хотя бы потому, что он был лютеранином, а не православным (тогда национальность в первую очередь определялась по вероисповеданию). Да и общий хор русских современников из стана его противников в 1812 г., о чем в книге писалось подробно, дружно называли его «иноземцем», «немцем», «лифляндцем». Родным языком для него был немецкий, и на нем он говорил в семье. Сегодня вряд ли кто назовет русским его родного брата ― генерал-майора барона Ивана Богдановича (Эрика-Иоганна) Барклая де Толли. А ведь происхождение, воспитание, служба у обоих схожи. Поэтому правильнее героя монографии называть лифляндцем или немцем российского происхождения.

По нашему мнению, в монографии несколько завышена степень самостоятельности Барклая. Он был генералом и человеком монархических убеждений, что естественно для того времени. С этой точки зрения его можно рассматривать лишь как проводника политики российского самодержца. Тандем Барклай ― Александр I перед войной занимался разработкой стратегического плана, но последнее и решающее слово всегда оставалось за императором. Относительную самостоятельность и сравнительно ненадолго Барклай получил лишь во время войны, но вскоре вызвал Высочайшее неудовольствие и лишился поста военного министра. Достойно сожаления, что А. Г. Тартаковский не счел возможным подробно разобрать все планы военных действий, к разработке которых приложил руку Барклай. В книге основное внимание уделено так называемому скифскому плану, идея которого якобы зародилась у будущего военного министра еще в 1807 г., о чем свидетельствует мемуарное предание (разговор Барклая с немецким историком Б.-Г. Нибуром). Но даже если таковой факт имел место, то одно дело ― частное мнение командира бригады, коим Барклай являлся в 1807 г., и совсем другое ― план военного министра, принятый после серьезного анализа всех деталей обстановки и трезвой оценки последствий. Сама же идея отступления перед войной витала в воздухе. Из известных на настоящий момент более чем 30-ти составителей проектов ведения войны с Наполеоном подавляющее большинство ратовало за отход вглубь своей территории[626]. Справедливости ради добавим, что перед войной Барклай разрабатывал не только оборонительные, но и наступательные планы. Окончательное же, политическое решение о выборе стратегического курса принял Александр I в апреле 1812 г., о чем нагляднее всего свидетельствует служебная переписка российского императора со своим военным министром.