В книге совершенно опущен переходный период от дореволюционной к советской историографии. Не прослежена и судьба историков этого переломного времени. А ведь это был огромный пласт нашей военно-исторической науки.

После празднования столетнего юбилея Отечественной войны 1812 г., вызвавшего огромный интерес, в изучении этой эпохи намечались широчайшие перспективы. Об этом свидетельствуют и сохранившиеся личные архивы историков, и пик выхода в свет литературы, и интенсивная публикация документов, и создание Военно-исторического музея, Музея 1812 г., которых у нас нет сегодня, в отличие от восстановленной Бородинской панорамы.

А что же было после 1917 г.? По мнению исследователя, начался «творческий подъем» науки, стимулированный победой Октября и «направляющим воздействием марксистско-ленинской методологии» (с. 29). Правда, перевернув далее пять страниц, мы встречаем небольшую авторскую ремарку, которая прямо противоречит предыдущему заявлению: «специальных же работ о войне 1812 г. в советской историографии до середины 1930-х гг. не было» (с. 34). У неискушенного читателя может возникнуть вопрос: как же так, ведь говорилось о «подъеме»? Но специалист, объективно оценивающий этапы отечественной историографии, вынужден будет прийти к выводу, что «золотой» период в изучении 1812 г. пришелся на отрезок до Первой мировой войны, а после 1917 г. наступает упадок и запустение, как после любого «смутного времени». После Гражданской войны, обескровившей науку и разметавшей оставшихся в живых ее представителей, был необходим период, чтобы залечить раны и перевести дух. Да и не существовало тогда потребности со стороны общества в специальных работах по узкой и в ту пору «немодной» тематике.

Когда последователи «единственно верного учения» заняли господствующее положение, то самыми разными способами «побеждали» своих методологических противников, не давая ни малейшей возможности оппонентам протаскивать вредные буржуазные теории. Советские ученые поэтапно отвергали ошибочную теорию М. Н. Покровского, заблуждения Е. В. Тарле, последствия «культа личности», затем «волюнтаризма», совсем недавно ― «застойные» явления. Все это славные этапы печального пути, во время прохождения которого корежились судьбы нескольких поколений историков.

Правда, автор рецензируемой работы увидел на этом пути просветы. Так, например, XX съезд КПСС, по его мнению, «раскрепостил» науку, «сбросил с нее путы догматизма, конъюнктурщины… открыл перед ней новые горизонты для творческого развития» (с. 53). Но не надолго ― это оказался лишь глоток свежего воздуха. Через несколько страниц далее читаем, что перестройка науки оказалась «поверхностной и скоротечной» по ряду причин, а именно произошло «восстановление сталинских методов руководства идеологией и наукой» и этот процесс «надолго сковал всякую свободу творчества» (с. 56). И затем следует более чем странный вывод: открывавшиеся возможности «не были в должной мере реализованы большей частью по вине самих историков» (с. 60). Прямо как при феодализме: не успел крестьянин уйти в Юрьев день, сам же виноват. Не реализовал свои права, поэтому остался в неволе. Но виноваты не только историки.

Господствующий строй не терпел конкуренции и предоставлял возможность трактовки истории только с позиции единомыслия. Это наглядно доказывает и ход развития советской историографии 1812 г. В этой связи заслуживает внимания постановка вопроса о том, как марксистская наука, имея основоположников, людей, бесспорно, творческих, превратилась в догматическое и начетническое направление. Сколько угодно критикуя взгляды дореволюционных историков, необходимо отметить, что они были грамотными и хорошо знавшими свой предмет специалистами. В условиях же советского монополизма в науке, как показывает фактический материал рассматриваемого труда, правили бал зачастую конъюнктурщина и некомпетентность, зато с обязательными ссылками на вождей.

В книге не прослежены судьбы тех русских историков, которые остались в СССР после 1917 г. (большинству из них не удавалось публиковаться), но можно ли причислять к марксистскому направлению тех, кто печатался? Да и возникает вопрос, кого называть советскими историками? Например, вызывает удивление, как бывший военный министр Временного правительства А. И. Верховский, боровшийся в 1917–1918 гг. с большевизмом, оказался… одним из первых советских историков 1812 г. (с. 33).

К «марксистам поневоле» правомерно отнести самого видного талантливого представителя нашей науки ― академика Е. В. Тарле, оставившего яркий след в изучении войны 1812 г. Он, один из последних ученых энциклопедистов, как никто другой великолепно знал теоретическое наследие Маркса, но его научная карьера в советское время свидетельствует, что ему с большим трудом удавалось втискивать свои представления в упрощенные и схематические догмы сталинского марксизма. То была жизненная трагедия блестящего исследователя, которого режим угрозой применения палки заставлял соответственно подстраиваться и отказываться от собственных взглядов.

Доминирование марксизма, отсутствие реальной научной критики, репрессии ученых, удушливая атмосфера общественной жизни ― вот факторы, которые тормозили и отбрасывали науку далеко назад. К сожалению, автор проходит мимо этих явных причин отставания советской историографии. И можно ли сегодня согласиться с предложенной в книге классификацией ― делением отечественных научных школ по классовому признаку. На наш взгляд, целесообразно вести речь о направлениях, вокруг которых группировались исследователи: монархическое (официальное), либеральное (буржуазное), марксистское (официально советское) и немарксистское. Эти течения в историографии определяли лицо нашей науки в разные времена.

Разбивая на страницах книги многие сложившиеся мифологемы, автор некоторые из них… повторяет. Например, стереотипную оценку событий второго периода войны. Здесь надо отметить две точки зрения в историографии на эту проблему. Первая была высказана Е. В. Тарле (до него ее обосновали дореволюционные историки): это теория «золотого моста», суть которой в том, что Кутузов создал Наполеону якобы «режим наибольшего благоприятствования» с целью дать возможность французам быстрее уйти из России. Вторая точка зрения прочно бытует и до сих пор ― это концепция «контрнаступления». Родоначальником ее выступил И. В. Сталин. В 1947 г. он в ответе на письмо полковника Разина, давая характеристику Кутузову, провел аналогию между 1812 и 1941 гг. Намекая на свои полководческие заслуги зимой 1941 г., генералиссимус поставил себя в один ряд со светлейшим князем, который в 1812 г. «загубил Наполеона и его армию при помощи хорошо подготовленного контрнаступления»[620].

Эти основополагающие указания быстро подхватили и закрепили в литературе своими работами два тогда еще неизвестных историка ― Л. Г. Бескровный и П. А. Жилин, заняв благодаря этому обстоятельству впоследствии доминирующее положение в науке. Заодно они подвергли жесткой проработке воззрения Тарле, после чего академик признал свои взгляды ошибочными. Сам термин «контрнаступление» до 1947 г. не встречался в научной литературе о 1812 г., сейчас же является общеупотребительным. Даже Н. А. Троицкий одним из немногих достоинств работ П. А. Жилина посчитал «подробный анализ русского контрнаступления» (с. 70). Что же означает этот термин и применим ли он к событиям 1812 г.? С военной точки зрения, это переход от обороны к наступлению после нанесения контрудара. Термин вполне применим по отношению к 1941 г., но никак не к 1812 г.