воды шумят, как и тысячу лет назад, и тысячелетняя роса до сих пор висит на придорожной траве, и тысячелетний солнечный свет до сих пор слепит нам глаза, разливаясь впереди белым гудящим маревом.

При этом, конечно, Мацяо уже не та – даже не та, что была секунду назад. Перемены происходят безмолвно: вот новая морщинка, вот седой волос опустился на землю, вот остывает чья-то иссохшая рука. Новые лица появляются одно за другим, а потом исчезают, чтобы никогда больше не вернуться. Только на них мы можем испуганно искать следы течения времени. Никакая сила его не остановит. Никакая сила не помешает этим лицам уйти в мацяоскую землю, и они уйдут – словно звуки, тихо гаснущие на струне.

△ Просторéчие

△ 白话

У этого слова существует три определения:

1) Современный разговорный язык в противопоставлении классическому письменному языку вэньяню[146].

2) Пустые, несерьезные разговоры, которые ведутся ради развлечения. В некоторых случаях под просторечием и вовсе понимается напраслина и обман: например, глагол «опросторечить» в шаньсийском диалекте имеет значение «оговорить». Очевидно, здесь иероглиф «простой» несет семантику вульгарности и грубости, а не ясности и прямоты, и «просторечия» приравниваются к балаганным шуткам, которые не стоит принимать на веру.

3) В Мацяо наречие «просто» произносят нисходящим тоном, созвучно слову «страшно». Так что здесь просторечия – это еще и рассказы о потусторонних силах или о жутких преступлениях, которые заводят, чтобы потешить слушателей и пощекотать им нервы.

Мацяоские просторечия – синоним небылиц, побасенок. Обычно просторечия рассказывают по вечерам или в дождливую погоду, когда хотят скоротать время, и это обстоятельство наводит меня на мысли о том, что вся китайская повествовательная литература зародилась под стрехой мокрой от дождя соломенной крыши и восходит к пересказам удивительных случаев, необычных происшествий, анекдотов и даже страшных историй. Чжуан-цзы приравнивал художественный вымысел к пустым побасенкам, ханьский историограф Бань Гу[147] называл первые образцы повествовательной прозы «рассказами, которыми обмениваются на площадях и у колодцев», что в целом подтверждает мою догадку. Как «Записки о поисках духов», появившиеся в конце правления Западной Цзинь[148], так и «Рассказы Ляо Чжая о необычайном»[149], увидевшие свет в годы правления маньчжурской династии, написаны в русле просторечной традиции: они полны абсурднейших сюжетов о сверхъестественных силах и удивительных происшествиях, которые по сей день волнуют воображение читателей. В этих книгах вы не найдете наставлений о том, как управлять государством, нет там и указаний, как очистить свой ум и умерить желания. В отличие от вэньяня, просторечие никогда не считалось языком благородным, и просторечной литературе никогда не приписывалась миссия вести за собой чувства и направлять дух.

Просторечие фактически приравнивается к ширпотребу, вульгарщине. За последние сто лет под влиянием западных языков простонародный китайский окончательно созрел и оформился, что, однако, не изменило предвзятого к нему отношения: по крайней мере, в словаре Мацяо до начала девяностых просторечие оставалось просторечием – «пустой болтовней», праздными словами. Просторечие по-прежнему непригодно для разговора на серьезные темы, его удел – «рассказы, которыми обмениваются на площадях и у колодцев». Мацяосцы до сих пор не ощутили потребности найти новые слова, чтобы четко разграничить три перечисленных выше смысла и навести порядок в понятийном аппарате. Наверное, они считают себя людьми недостойными, грубыми и неотесанными. Они отправились в добровольное языковое изгнание, обрекли себя бродить по языковому дну, пользуясь исключительно простым и вульгарным языком. По их представлению, истинное знание следует выражать другим языком, таинственным и непостижимым, доступ к которому для них закрыт.

Они догадываются, что таинственный язык давно исчез, оставив по себе только отдельные слова, которые передали им предки. Быть может, он прячется в заклинаниях колдунов, в истошных криках сонех, в звуках дождя и грома, но им его уже не понять.

У них худые тела, смуглая кожа, узловатые суставы, глаза и волосы отливают желтизной. Высшую власть над языком они уступили людям незнакомым, чтобы с головой погрузиться в заботы о выживании. Беда в том, что все мои попытки писательства, все самые важные языковые впечатления юности восходят к мацяоским просторечиям, к дождливым вечерам, когда мы сидели по трое, по пятеро, поджав ноги, и весело рассказывали друг другу всякий вздор. Поэтому я догадываюсь, что мацяосцы только посмеются над моими книгами, сочтут их нагромождением бесполезной чепухи, не способной воспитывать нравы или влиять на ход истории. В некотором смысле я им благодарен: столь строгая оценка помогает мне трезво смотреть на вещи. Как бы сильно ни любил я литературу, в конечном счете она остается всего лишь литературой – вымыслом, не более того. Человечество знает великое множество прекрасных романов, но войны как шли, так и идут дальше. Любовь к Гёте не мешала нацистам убивать, а преклонение перед Цао Сюэцинем не остановило еще ни одного мошенника и политикана. Так что не стоит преувеличивать значение литературы.

Мало того, не только литература, но и всякий язык есть только язык и не более – набор символов для описания фактов, так же как часы – всего лишь набор символов для описания времени. Безусловно, часы формируют наше чувство времени и понимание времени, но они никогда не смогут быть самим временем. Разбейте все часы, хронографы и секундомеры, но время все равно не остановится. И потому следует признать, что всякий язык, строго говоря, есть просторечие – «пустые слова», значение которых не стоит преувеличивать.

В последние десять лет я занимался тем, что писал повести и рассказы. В сущности, я не сделал ничего такого, чего бы не делали мацяосцы, каждая новая моя книга – сборник просторечий, и мое ремесло сродни любимому развлечению деревенского счетовода Фуча, за которым он проводил время после работы. Фуча измерял, сколько мы успели выкопать за смену, вздыхал и говорил:

– Столько молчим, что скоро во рту протухнет. Давай хоть просторечия рассказывать. – Он бросал коромысло на землю и потягивался, широко улыбаясь.

В пещере было тепло. Мы сидели без курток, откинувшись спиной на рыхлую землю, касаясь друг друга коленями, и разглядывали тусклый круг колеблющегося света на стене.

– Ты первый.

– Давай сначала ты.

– Давай ты. В твоих книгах наверняка полно просторечий.

Его слова звучали как-то неправильно, но я не мог сказать, в чем дело.

– Ладно, тогда расскажу анекдот про Бэньи. В прошлом месяце ты уехал на собрание, а у нас проходила подготовка народного ополчения. Бэньи выскочил на гумно, заявил, что командовать надо энергичней, и отогнал меня в сторону. Крикнул: «Нале-во!», потом: «Напра-во!»,