Еще она объявила, что заплатит десять тысяч юаней тому, кто поможет ей отомстить за Куйюаня. Если деньги не нужны, можно рассчитаться натурой – она готова пойти во временные жены на год или на два, выполнять всю работу по дому, рожать пащенят и ни гроша не попросит взамен. В эпоху процветания рынка некоторые женщины практиковали и такую бизнес-модель.

△ М-м

△ 嗯

С появлением новостей о напряженности на границе коммуна распорядилась выкопать в каждой деревне по бомбоубежищу (еще их называли стратегическими пунктами). Говорили, Советский Союз готовит удар с севера, Америка – с юга, Тайвань – с востока, поэтому все убежища должны быть вырыты к началу зимы. Еще говорили, будто русские уже выпустили какую-то огроменную ракету, и если китайские самолеты не справятся со своей задачей, через пару дней она долетит до нас. Поэтому продбригада организовала три смены, и мы работали круглыми сутками, чтобы выполнить задание коммуны до начала Третьей мировой.

Обычно каждая смена состояла из трех человек, двух мужчин и одной женщины – мужчины копали убежище и выносили наружу землю, а женщины укладывали ее в корзины. И Фанъин, вооружившись мотыгой с подпиленной рукоятью, заходила в недостроенное убежище следом за мной и Фуча.

Убежище было настолько тесным, что в нем едва могли разойтись двое. И чем глубже мы копали, тем темнее становилось вокруг, так что скоро понадобился керосиновый фонарь. Для экономии керосина фонарь приходилось прикручивать, и он выхватывал из темноты только крошечный пятачок земли вокруг мотыги. Оставались запахи и звуки, они помогали понять, вернулся ли Фуча, поставил ли на землю пустые корзины, принес ли с собой чай и что-нибудь съестное. Естественно, кроме запаха копоти от фонаря, в такой тесноте ноздри сразу улавливали запахи чужого тела – женский пот, женские волосы, женская слюна, а за ними – облако смутных мужских запахов.

Когда машешь мотыгой несколько часов кряду, тело теряет координацию. Много раз я чувствовал, как моя щека случайно касается чужой мокрой от пота щеки, как ее ометают длинные пряди спутанных волос. Едва переставляя онемевшие ноги, я отступал назад и мог впотьмах наткнуться на чужое бедро, на чужую грудь – я чувствовал ее мягкость и полноту, а еще – испуг, с которым она отшатывалась в сторону.

К счастью, в темноте мы почти не различали лиц друг друга. В колеблющемся свете фонаря было видно только земляную стену прямо перед собой – вечный, неизбывный тупик, изборожденный следами мотыги. Кое-где следы отсвечивали желтым.

Вспоминались старинные описания ада.

Здесь исчезала разница между днем и ночью, между летом и зимой, исчезали даже воспоминания о далеком мире по ту сторону пещеры. И лишь случайные столкновения с чужой потной щекой помогали хоть немного прийти в себя – ты вспоминал, что до сих пор существуешь, что ты все еще отдельный человек с именем, фамилией и половой принадлежностью. В первые несколько дней мы с Фанъин изредка переговаривались друг с другом. Но после нескольких неловких столкновений все ее реплики сменились коротким «м-м». Скоро я понял, что ее «м-м» бывает самых разных оттенков и интонаций, оно может означать вопрос, согласие, обеспокоенность или отказ. «М-м» вобрало в себя весь язык Фанъин со всем многообразием риторических приемов и неиссякаемым морем смыслов.

Еще я заметил, что она стала осторожно избегать столкновений – теперь ее тяжелое дыхание звучало далеко за моей спиной. Но каждый раз после работы она подбирала забытые мною вещи и незаметно совала мне в руки. За едой подкладывала в мою чашку лишние куски батата, свою чашку оставляя почти пустой. А однажды, когда я корчился на коленях посреди пещеры, мокрый от пота, с трясущимися сухожилиями, по спине скользнуло ее прохладное полотенце.

– Брось… – Пот заливался в ноздри, мешая говорить.

Полотенце мягко касалось моего лица.

– Не надо…

Я отвернулся и попытался перехватить полотенце. Но от усталости рука не слушалась, вместо полотенца она дважды схватила темноту и в конце концов поймала ее ладонь. Много после я вспоминал, какой она была маленькой и нежной. Нет, вернее будет сказать, что я ее просто придумал. На самом деле в те секунды, когда все силы вычерпаны до дна, когда ты тяжело дышишь, занимая воздух у будущего, половых отличий уже не существует. Случайные прикосновения больше не смущают сердце: ты вообще теряешь всякое чувство осязания – схватить женскую руку становится все равно, что схватить пригоршню грязи. Быть может, переставляя в темноте непослушные ноги, я цеплялся за ее плечо, быть может, хватал ее за талию, быть может, были и другие «быть может», но все они не оставили по себе ни единого воспоминания, ни единой улики.

Уверен, что в такие секунды Фанъин тоже теряла осязание, а сдержанность, стыдливость и прочие абстракции уступали место попыткам отдышаться. Я впервые в жизни чувствовал себя настолько бесполым.

Потом я понемногу приходил в себя, и она вновь обретала половую принадлежность, и сразу отступала как можно дальше.

А потом она вышла замуж. Ее родители были людьми патриархального склада: после шести классов Фанъин отправилась зарабатывать семье трудоединицы, а замуж вышла, как только ей подыскали жениха, который мог хоть изредка накормить ее вареным рисом. В день проводов она стояла среди толпы щебечущих девушек, наряженная в новую розовую куртку и модные белые кроссовки. И почему-то ни разу на меня не посмотрела. Она слышала мой голос и знала, что я пришел ее проводить, но говорила со всеми собравшимися, со всеми обменивалась взглядами и только на меня так ни разу и не посмотрела. Между нами ничего не было, никаких секретов. Мы ни разу не оставались наедине, кроме тех дней, когда вместе копали бомбоубежище. Если и было что-то особенное, то лишь воспоминания о ее руке, которым я предавался после, а еще ее присутствие рядом в минуты, когда я был наиболее жалок. Ни одна женщина на свете, кроме Фанъин, не видела, как я в одних трусах стою на карачках, забившись в темный угол, и пытаюсь по-собачьи отдышаться, то валясь на живот, то снова поднимаясь на четвереньки, с ног до головы в поту и грязи, с лицом, измазанным пылью и сажей. Она видела мои глаза умирающей рыбы, слышала мой агонизирующий хрип, вдыхала самую невыносимую вонь, что когда-либо источало мое тело. Вот и все.

И конечно, она слышала мой бессильный плач. Понукаемые яростной бранью Бэньи, мы старались выкопать бомбоубежище до того, как империалисты, ревизионисты и реакционеры примутся бросать на