деревню бомбы. За свои смены я сломал по меньшей мере пять мотыг. Однажды, промахнувшись, я ударил мотыгой по ноге и расплакался от боли.

Она тоже заплакала. Засуетилась, бросилась перевязывать рану, и на мою ступню упала прохладная капля. Я догадался, что это не пот, а слезы.

Наши мотыги терзали самый твердый краснозуб. Она не виновата, что не могла мне помочь. Не виновата, что видела мое унижение. И не виновата, что не могла вернуть мне секрет (если считать случившееся между нами секретом) и уносила его с собой в далекие края.

Крайние точки в жизни человека можно пересчитать по пальцам, а посему воспоминания о нашем секрете обрели большой вес, наполнились значением. Наверное, воспоминания и вызывали в Фанъин страх должника перед кредитором, который не давал ей поднять на меня глаза в день своих котловин.

– Дождь собирается, зонт не забудьте, – сказал кто-то из деревенских.

Она кивнула:

– М-м…

И я услышал, как ее «м-м» расправило крылья, как полетело мимо толпы деревенских, мимо жующих конфеты пащенят и взволнованно коснулось моих ушей – конечно, оно было не ответом на замечание о зонте, а прощанием и пожеланием счастья.

Я не дождался окончания проводов, не стал смотреть, как родственники взваливают на спину ее приданое, как берут с собой новый котел и в окружении галдящих пащенят трогаются в дальний путь. Я ушел на задний склон, сел на землю и прислушался к шепоту ветра в листве, окинул взглядом пожухшие травы, которые ждали меня, наблюдали за мной. Вдруг вдалеке зазвучала сона[144], да так протяжно, что травы перед глазами вдруг дрогнули, закачались и скрылись за пеленой слез. Конечно, у меня были причины плакать. Я плакал, потому что дома все обо мне забыли (я не получал писем даже на день рождения), потому что друг отвернулся от меня, когда его помощь была так нужна (уехав развлекаться в город, он потерял важное письмо, которое могло устроить меня на работу). Конечно, я плакал и о невесте – о невесте, которую ничто со мной не связывало и не могло связывать, о невесте, приговоренной мелодией соны к тому, чтобы исчезнуть, о розовой куртке, таявшей вдали, навсегда унося с собой все ее «м-м».

Я встретил ее много лет спустя, она похудела, лицо сделалось серым и увядшим, как у женщины средних лет. Если бы нас не представили друг другу, едва ли бы я разглядел в ней знакомые черты. На какой-то миг Фанъин замерла, в глазах мелькнула растерянность, и она поспешно отвела взгляд. У нее были свои заботы. Начальник из волостной управы, который приехал со мной в деревню, занимался гражданским спором, затеянным ее семьей, занимался похоронами ее матери и брата, распекал Фанъин за то, что она явилась в родную деревню подымать прах и жаловаться на обиду (см. главу «Подъять прах»). «Что тебе непонятно? Еще и покойника на ноги поставила! Кого напугать-то хочешь? Думаешь, народное правительство так легко напугать? На твоей стороне правда или нет, скандал затевать – последнее дело!» Начальник отчитывал Фанъин, ее братья виновато кивали. А она вдруг грохнулась на колени, и не успел начальник ничего сообразить, как Фанъин уже стучала лбом по земле, отбивая поклоны.

Две женщины бросились поднимать ее на ноги, долго пытались ее урезонить, но она с залитым слезами лицом вырывалась и повторяла, что жалуется на обиду.

Женщины повели Фанъин прочь, и она наконец хрипло разрыдалась. Конечно, у нее были причины плакать, она оплакивала мать и брата (они умерли совсем недавно, хотя могли бы еще жить да жить), плакала о справедливости, которой не могла доискаться (и даже братья боялись ей помочь). Но мне показалось, что ее плач звучал еще и ответом моему плачу. Двадцать лет, двадцать лет прошло – наверняка она услышала, как горевал я двадцать лет назад на заднем склоне хребта, и не смогла удержать слез, и теперь возвращала мне долг, о котором не знала больше ни одна живая душа.

И пожухшие травы были свидетелями. Они качались на ветру, волнами убегая к гребню хребта. Они пожелтели и увяли, впитав слишком много людского плача.

Много лет спустя я вернулся посмотреть на наше бомбоубежище. Третьей мировой так и не случилось. В бомбоубежище хранили семенной батат. От сырости стены обросли зеленым мхом, а из убежища пахло прелым бататом. Но в углублениях, куда мы ставили керосиновый фонарь, остались круглые черные пятна.

В нижнем гуне имелось еще одно бомбоубежище, которое копал другой отряд. Вход туда был загорожен двумя досками, в просвете виднелась наваленная на землю солома, несколько мятых сигаретных пачек и пара башмаков – похоже, там кто-то жил.

△ Бра́тья по вро́зным котла́м

△ 隔锅兄弟

– Редкий гость, редкий гость! Милости просим в нашу пещеру!

Лицо казалось знакомым, но я не мог вспомнить, кто это.

– Как здоровье, товарищ Хань?

– Хорошо.

– Как работа?

– Хорошо.

– Как учеба?

– Хорошо, все хорошо.

– Как здоровье почтенных родителей?

– Все в порядке.

– Как хозяйка, как детушки?

– У меня одна дочь. Спасибо, все хорошо.

Он кивнул и продолжал:

– Как в городе обстоят дела с промышленным производством?

– Все в порядке…

– А коммерческая ситуация в городе…

Я испугался, что он не успокоится, пока не расспросит меня о состоянии всех секторов городской экономики, и перебил:

– Прошу прощения, не узнаю…

– Так быстро позабыл старого знакомца? – Мой собеседник улыбнулся. Человек средних лет, он появился рядом, пока я рассматривал заброшенное бомбоубежище.

– Виноват, в самом деле не узнаю.

– У знатных особ память короткая.

– Все-таки я почти двадцать лет здесь не был.

– Правда? Двадцать лет? Да… Верно говорят: в пещере прошел день, снаружи – тысяча лет. – Мой собеседник прищелкнул языком и растерянно покачал головой.

Вдали кто-то весело крикнул:

– Да это Ма Мин!

– Верно. Фамилия недостойного Ма, имя – Мин.

– Ты – Ма Мин? Из Обители бессмертных?

– Он самый, он самый…

Тут я наконец вспомнил, кто это, и вспомнил, как украшал его жилище лозунгом с изречением председателя Мао. С кончика носа Ма Мина свисала сопля, которая никак не хотела упасть, все складки на лице были удобрены жирной грязью, однако он совсем не постарел, щеки цвели румянцем, голос звучал бодро, одет он был в прежнюю засаленную ватную куртку и стоял передо мной, спрятав руки в рукавах. Единственная перемена состояла в том, что на груди его появился университетский значок – неизвестно, где он его подобрал.

– Ты так и живешь… в Обители? – спросил я.

– По счастью, удалось переселиться. – Он