Обычно можно услышать объяснения, что глобализация уменьшила мировое неравенство: ведь очень быстрый рост Китая и других стран с переходной экономикой был бы невозможен без увеличения торговых потоков и движения капитала, которые стали наблюдаться с 1970-х годов. Увеличение масштабов международной миграции, произошедшее в тот же временной промежуток, вероятно, тоже помогало уменьшать неравенство: люди переезжали из менее благополучных регионов в страны с более производительной экономикой. Однако нельзя и помыслить, что такие объемы торговли, иностранных инвестиций и миграции были бы возможны без технологических инноваций, о которых шла речь выше, да и сами технологические скачки вперед совершались бы куда тише и реже без дешевых комплектующих, производимых в Азии, и без цепочек поставок, опоясавших весь мир. Именно усиленное разрастание международных информационных потоков позволило эффективнее перераспределять по миру капитал и рабочую силу. Что важнее всего, большинство людей в мире за последние тридцать или сорок лет ощутили значительное улучшение жизни – и по относительным, и по абсолютным параметрам. Если революции, происходящие в развивающихся странах, и нужно как-то объяснять, тогда, возможно, часть объяснения заключается в эффекте растущих ожиданий.

Однако глобализация совершенно по-разному повлияла на доходы и распределение богатства внутри многих стран. Некоторое время считалось, что происходивший процесс хорошо иллюстрирует так называемый график-слон, составленный Бранко Милановичем и Кристофом Лакнером: на нем было видно, что рабочий класс и средний класс экономически развитых стран от глобализации проиграли[1261]. На деле же пресловутый слон, то есть досадная проблема, которую никто не желает обсуждать, исчезает из виду сам собой, если учесть изменения в размерах стран и исключить из обработанных данных Японию, страны бывшего СССР и Китай[1262]. Тем не менее для рабочего и среднего классов в США и, возможно, для среднего класса в некоторых европейских странах действительно кое-что изменилось к худшему[1263]. Азиатская конкуренция, безусловно, привела к закрытию в США множества мелких фабричных производств[1264]. Те американцы, кому пришлось туго во время и после финансового кризиса, весьма пессимистично смотрят на свое будущее, несмотря на мало кем замечаемый успех программ социальной помощи, призванных смягчить последствия “великой рецессии” для людей с низкими доходами. Почти две пятых американцев, опрошенных Всемирным институтом Маккинси (McKinsey Global Institute) в 2016 году, уверенно согласились с одним из двух следующих утверждений: “Мое финансовое положение хуже, чем было пять лет назад” и/или “Мое финансовое положение хуже, чем было у моих родителей в моем возрасте”. Такие люди, как правило, чаще пессимистично смотрели на собственное финансовое будущее и финансовое будущее своих детей. А те, кто выказывал пессимизм, чаще всего винили иммиграцию, засилье иностранных товаров и “дешевую иностранную рабочую силу” в том, что они, соответственно, “погубили культуру и сплоченность нашего общества”, “привели к потере рабочих мест для коренных жителей” и “создали несправедливую конкуренцию отечественным предприятиям”[1265].

Причина этого пессимизма – не только в торможении роста реальных доходов. Социальная мобильность в США, возможно, пошла на убыль, а возможно, и нет[1266]. Но что-то явно не в порядке. Во всем развитом мире уровень смертности снижается, а продолжительность жизни растет, но это не касается (неиспаноязычной) белой Америки – и прежде всего тех белых американцев среднего возраста, кто получил только среднее школьное образование. Для этой группы, охватывающей людей от 45 до 54 лет, уровень смертности от отравления (главным образом от передозировок наркотиков) вырос с 1999 по 2013 год более чем в четыре раза – с 14 до 58 на каждые 100 тысяч, тогда как смертность от хронических заболеваний печени и цирроза выросла на 50 %, а уровень смертности от порока сердца прекратил снижаться. Если бы уровень смертности белого населения продолжал падать теми же темпами, что и до 1999 года, то есть на 1,8 % в год, то в период между 1999 и 2013 годами можно было бы избежать почти миллиона смертей. Каждый третий из неиспаноязычных белых американцев в возрасте от 45 до 54 лет жалуется на хроническую боль в суставах, каждый пятый – на боль в шее, и каждый седьмой – на воспаление седалищного нерва[1267]. Эти тенденции, наблюдавшиеся по 2015 год, нельзя объяснить просто с точки зрения экономики: состав и размер доходов у сходных по разным параметрам групп небелых американцев ничуть не лучше, однако среди них не наблюдается роста болезненности и смертности. Лучшее из имеющихся объяснений состоит в том, что “совокупные неблагоприятные условия жизни, касающиеся рынка труда, семейного положения, воспитания детей и здравоохранения, вызваны неуклонно ухудшающейся обстановкой на рынке труда”[1268]. Можно предположить, что раньше времени загоняют себя в могилу при помощи алкоголя и наркотиков самые жалкие из белых американцев средних лет. А не склонные к самоубийству просто уходят с работы и садятся на социальное пособие по нетрудоспособности, и это объясняет, почему в США количество работающих мужчин в расцвете лет снизилось резче, чем где бы то ни было[1269]. Под таким углом политические волнения, всколыхнувшие США в 2016 году, выглядят революцией падающих ожиданий.

Пожалуй, можно правильно понять, как связаны между собой сети и неравенство, если обратить внимание на то, что (по словам авторов одной важной публикации на эту тему) “рынок увеличивает неравенство в социальных сетях, когда речь идет о дополнении, но уменьшает его, когда речь идет о замещении”[1270]. Когда либерализация экономики дошла до сетей рабочего класса в Бомбее, и сеть и рынок являлись суррогатами – в том смысле, что рынок стал вытеснять сеть, предлагая новые возможности выбора людям, плохо связанным между собой. В результате неравенство уменьшилось. Но когда рыбаки в Керале обзавелись мобильными телефонами, сети и рынок стали уже дополнять друг друга: рыбаки, теперь уже лучше связанные друг с другом, начали пользоваться открывшимися им рыночными возможностями. В этом случае результатом стало увеличение неравенства[1271]. Та же закономерность наблюдается и в мировых масштабах. Глобализация приблизила рынок к китайским рабочим и крестьянам, которые раньше были совершенно оторваны от остального мира и существовали в рамках замкнутой жесткой иерархии, учрежденной при Мао. Это снизило неравенство. Но в США сети и рынки дополнили друг друга, и наибольшая прибыль от глобализации досталась тем американцам, у кого имелись самые качественные связи, – что и подтвердил отчет Всемирного банка за 2017 год[1272]. Есть основания усомниться в свидетельствах общего социологического опроса в США, согласно которому общение в традиционных общественных сетях резко сократилось, – и кое-кто объясняет это явление возросшей популярностью электронных соцсетей и мобильных устройств, из-за которых именно ими пользуются все чаще[1273]. В действительности не существуют убедительных доказательств того, что люди, чаще пользующиеся интернетом, реже вживую общаются с близкими, друзьями или соседями, – возможно, дело обстоит ровно наоборот[1274]. Тем не менее сложно было бы отрицать, что характерной чертой последних двух-трех десятилетий стало увеличение социальной и политической поляризации. Ярко выраженными особенностями этого процесса стали заметное сужение главных дискуссионных сетей американцев (теперь в них входит меньше участников, не связанных узами родства, чем в прошлом)[1275] и угасание традиционных институтов сетевого типа – вроде тех, что раньше сосредоточивались вокруг церквей и местных добровольных объединений[1276].