Я всегда сомневалась в своих лучших качествах, о которых твердили они, а милорд никогда не говорил мне о них. Он упоминал о другой стороне моей личности, и я понимала, что он прав и тьма существует. Ему не надо было убеждать меня в этом, ибо я всегда это знала и знала, как легко можно приблизиться к пропасти и как недалеко она расположена — достаточно лишь протянуть руку. Бездна была так близка, а небеса всегда были далеки…

Казалось, искусство боя и безжалостность моего незримого спутника будили во мне воина, которого я никогда не знала. Не того воина, что жил во мне в виде сильной личности, способной противостоять чужой воле, а воина, готового драться за собственную жизнь, уничтожая чужие жизни, обрекая их на гибель от смертоносной стали. И вопросов о том, как далеко способна проникнуть холодная сталь у меня совершенно не возникало…

Однажды милорд объявил, что тренировки закончены. По крайней мере, на время. Причин он не называл, и уж тем более этой причиной не могло послужить мое умение драться, ибо до совершенства с точки зрения милорда мне было не просто далеко, а все равно, что добраться до ближайшего солнца или звезды. Я определено не достигла даже самого начального уровня боевого искусства, которым будущие воины милорда овладевали еще в детстве. Да и против любого из его воинов без силы Шэрджи у меня не было ни малейшего шанса, только шанс умереть не в первые три секунды. Но разве это повод для беспокойства?

Не дождавшись от меня вопроса «почему», а милорд определенно его ждал, он вдруг спросил:

— Хочешь отправиться со мною к сэру Гаа Рону?

Сэр Гаа Рон был одним из его военачальников — что-то на уровне генерала в существующих в армии милорда рангах чинов и званий. Он контролировал всю северную часть Элидии, и никто из членов Совета, обучавших меня в замке принца Дэниэля, почти ничего о нем не знал. Всплывшие в памяти слова Мастера, что в жилах Гаа Рона течет не кровь, а ледяная роса, потому что во время войны он не ведал жалости и предпочитал казнить пленных воинов на рассвете, когда трава еще хранила капельки влаги, заставили меня согласно кивнуть в ответ. В конце концов, в моих жилах тоже текла не алая человеческая кровь.

Я кивнула милорду, и мне не понадобилось много времени на сборы. Я уже давно жила по принципу: «все свое ношу с собой» и мне кажется сейчас, что я всегда так жила.

Подумать только, но на самом деле после моей смерти не останется ничего из мира материального. Может быть, это не так уж и плохо? Наследники не передерутся из-за счета в банке, а кредиторы не постучатся в двери наследников. Никто мне ничего не должен, и я никому ничего не должна.

Но люди все равно не хотят умирать. Куда проще кричать, что ты еще молод и ничего не успел: не построил дом, не посадил дерево, не вырастил сына. Слишком легко кричать небесам, что умирать рано, ибо осталось слишком много незавершенных дел на земле, но также легко и умереть, потому что в следующее мгновение тебя уже не будет.

Почему же я не кричу? Может быть, потому, что дел на земле уже не осталось. Мне не удалось удержать мир в своих руках, и Алекс умер на моих глазах. Где та грань, перешагнув которую, я не хочу кричать, что люблю жизнь? В какой момент человек, хорошо осознающий, что точка в конце романа станет точкой в его собственной жизни, решает написать книгу? И почему его усилия в этом подчинены одному единственному желанию — завершить работу как можно быстрее? Этот человек торопится закончить свою работу или торопится проститься со своей жизнью?

Я всегда думала, что слишком люблю жизнь. Прежде всего, потому, что уже встречалась со смертью и поняла, что не сделала ничего, чтобы встретить ее спокойно и без сожалений. Я любила жизнь не потому, что боялась умереть. Я любила ее за ощущение самой жизни, ибо чувствовала себя живой каждой клеточкой своей телесной оболочки. Чувственное восприятие жизни ничто не могло заменить, и оно было единственно реальным ощущением моего тела. Что же касается души, то она воспринималась, как нечто эфемерное, возможно, придуманное и потому не имевшее ничего общего с жизнью вообще. Нельзя почувствовать душу телом, как нельзя коснуться ее рукой. Но прикосновение рук к своему телу ощущается легко, и также легко мы относимся к жизни и тому, что живем и дышим.

И пусть я пропустила одну слишком важную и существенную деталь — невозможность существования жизни без души, ибо наше тело не только ее храм, но и ее тюрьма, я никогда не забывала, насколько сильна связь между физическим телом и душой. Гибель хотя бы одного из них убивает саму жизнь, и смерть Алекса стала последним гвоздем, забитым милордом в гроб, где была похоронена моя душа, ибо Алекс и был моей душой. Мое тело перестало ощущать жизнь, потому что внутри него все сгорело, а пустота не способна что-либо чувствовать, кроме боли, и не способна победить эту боль. Разве что выпить чашу с ядом или напиток забвения. Но такого напитка не существует и потому остается лишь яд — кровный брат самой смерти…

Когда я увидела сэра Гаа Рона, меня посетила точно такая же мысль. Если у смерти есть брат, то его зовут Гаа Рон…

Мы добирались до северной заставы недолго. Милорд был молчалив всю дорогу, но не позволял мне отдаляться от него. Наши кони бежали рядом, почти синхронно, и я не придавала этому ни малейшего значения, одновременно понимая, насколько часто милорд оказывает мне мелкие знаки внимания. Он был предупредителен и галантен, как никогда, предлагая руку каждый раз, когда я скатывалась с седла или взбиралась на него. Он устраивал привалы чаще, чем требовалось, и вкладывал в мои руки лучшие куски мяса, хлеба и сыра прежде, чем приступал к обеду сам. Это забавляло меня и тревожило одновременно, и что-то черное ворочалось во мне, заглушая простые добрые эмоции, и знакомое чувство холода беспрепятственно расползалось по телу.

Милорд позволил моим гвардейцам находиться рядом с нами, и они были ближе к нам, чем собственные воины милорда. Он демонстрировал им свое доверие и дал понять, что моя безопасность важна для него ничуть не меньше, чем собственная.

Следует признать, что мои гвардейцы легко нашли общий язык с воинами милорда