Заботясь об интересах больного, мы глубоко сожалеем об этом отрицательном решении. По признанию медиков, которые его сейчас лечат, больница экстренной помощи, в которой он в данный момент находится, совершенно не подходит для продолжительного лечения… Нам представляется, что такого рода разрешение является не особым одолжением, а логичным и гуманным решением[851].

В июне 1981 года Альтюссера потихоньку переводят в Суазисюр-Сен. В последующие месяцы и годы Деррида будет его регулярно навещать. Как объясняет Этьен Балибар: «Жак Деррида был самым старшим в нашей группе. Он взял все в свои руки, действовал разумно и в то же время великодушно. В Суази он навещал Луи почти каждое воскресенье: он вел себя как родственник, привозил Луи к себе в Рис-Оранжис каждый раз, когда того на время выпускали из клиники. Когда Жак был за границей, эстафету принимала Маргерит… Эта верность тем более замечательна, что отношения Деррида и Альтюссера были неоднозначными: это была особая смесь восхищения, привязанности и ревности. Находясь в маниакальной стадии, Луи мог показаться очень злым, хотя часто прикрывал свою агрессивность иронией. „Я видел величайшего из ныне живущих философов“, – говорил он нам. Вся соль была в интонации»[852].

В этот период Деррида гнетут и другие заботы. 8 августа 1980 года, вскоре после окончания конференции в Серизи, Жак Брюншвиг, профессор в Нантерре и кузен Пьера Видаль-Наке, присылает ему обескураженное письмо. Недавняя защита диссертации, конечно, устранила одно из препятствий, но возникли новые трудности. Сначала должность Поля Рикера была сокращена. Когда откроется новая вакансия, один из его коллег, которого раздражает, что место как бы зарезервировано для Деррида, собирается выдвинуть свою кандидатуру. Брюншвиг смущенно объясняет, что за последние месяцы атмосфера в Нантерре ухудшилась: «К несчастью, я не могу пообещать единодушного избрания, гладкого и без побочных интриг, которого ты мог бы ожидать». Он предлагает ему посоветоваться с другими, прежде чем объявлять о своей кандидатуре.

С этого момента все складывается неудачно. Метания Деррида раздражают некоторых профессоров Нантерра, которым кажется, что он заставляет себя просить. По мнению его бывшего однокурсника Алена Понса, в то время профессора политологии в Нантерре, не входившего в группу тех, кому было поручено подыскать преемника Рикеру, причиной, по которой Деррида провалили, стали разные мелочные соображения: некоторые боялись, что Деррида окажет дурное влияние, другие завидовали его известности. Но также не следует недооценивать давление, которое оказывает министр университетов, реакционно настроенная Алис Сонье-Сеите: сровняв с землей Венсен[853], она теперь собирается преградить путь основателю GREPH и инициатору Генеральных штатов философии. Ибо, чтобы получить должность профессора в Нантерре, Деррида должен пройти еще и институциональный этап – слушания в CSCU, Высшем совете университетских кадров. Это станет одним из его худших воспоминаний.

Доминик Лекур, чью кандидатуру тоже в этот день отклонили, прекрасно помнит эту сцену. «В начале марта 1981 года нам обоим устроили один и тот же экзамен. Случайно выяснилось, что я должен был идти сразу после него. Я видел, как он вышел бледный как полотно: „Ноги моей больше не будет в этом учреждении. Ты как хочешь, но для меня все кончено“. Позднее он рассказал мне, что некоторые члены комиссии зачитывали вслух в крайне саркастической манере отрывки из его книг. Многие коллеги ненавидели его одновременно за одаренность, чуждость и абсолютную бескомпромиссность. Из-за GREPH и Генеральных штатов он навлек на себя гнев Генеральной инспекции. Эти слушания стали для них своего рода местью»[854].

Во время голосования Деррида получает всего один голос. А бывшую должность Рикера отдают Жоржу Лабика, специалисту по Гегелю и Марксу, одновременно унаследовавшему лабораторию феноменологии, «при том, что он не был ни на одном семинаре на улице Пармантье»[855]. Для Деррида к поражению добавляется еще и унижение: после долгих колебаний он решился защищать диссертацию по работам только потому, что его заверили, что место оставят за ним[856].

В этот период президентской избирательной кампании, когда Жискар и Миттеран идут с очень небольшим разрывом, данная история находит много откликов во французской и даже иностранной прессе. И Деррида получает множество писем от друзей и коллег, которых приводит в негодование «дурацкое решение», только увеличивающее «дистанцию между живой мыслью и университетом»[857]. Но чтобы успокоиться, Деррида этого недостаточно. После нескольких недель проблем со здоровьем, как он сам надеется, несерьезных, он абсолютно обессилен и разбит. К тому же они с Маргерит узнают, что их сын Жан болен диабетом, и эта новость приводит их в ужас.

8 мая 1981 года Деррида рассказывает Полю де Ману о всевозможных трудностях, которые ему приходится переживать:

История с Нантерром закончилась самым дурным, хотя, вероятно, и самым предсказуемым образом, и я не знаю, каково мое ближайшее университетское будущее в этой стране. Пока я остаюсь в Высшей нормальной школе в надежде на то, что политические изменения (надеюсь на них, но не особенно верю), наметившиеся несколько дней назад, дадут мне хотя бы небольшую передышку.

Зима была плохой, по крайней мере с февраля, поскольку я «расплатился» за очень многие вещи… такой усталостью (физической и нервной), какой у меня давно уже не бывало… После осенних «работ» (преподавание, несколько статей, выступления, поездки до самого февраля) это была – вызванная или сигнализируемая этими «почечными коликами» (кажется, без камней) – работа тела и души, то есть сознания и бессознательного, принявшая форму нервного истощения и глубочайшего упадка духа[858].

Эта тревога, вызванная тем, «что может оказаться худшим» (в частности, потому, что симптомы напоминают болезнь, которая унесла жизнь его отца), не помешала ему разобраться с текущими делами. Но она, по всей видимости, повлияла на проявление агрессивности Деррида во время дискуссии с Хансом-Георгом Гадамером. Он признает это 20 лет спустя в своем тексте памяти великого немецкого герменевта:

Некоторые упрекали меня в том, что я так по-настоящему и не вступил в открытый диалог, который Гадамер начал в апреле 1981 года в Институте Гете в Париже и от которого я, кажется, уклонился. Я склонен думать, что они совершенно правы.

Ответ, который он дал на мои собственные ответы во время нашей встречи 1981 года, заканчивался следующими словами (и, восхищаясь его благожелательностью, приветливым великодушием и прозорливостью, я хотел бы сказать, что совершенно с ним согласен): «Всякое чтение, стремящееся к пониманию, – это только шаг на пути, который никогда не завершается. Всякий, кто вступает на этот путь, знает, что никогда не дойдет „до конца“