Мы с Гариком дружно прибрали квартиру, выбросили бутылки, вытряхнули пепельницы и обсудили, насколько приятными гостями оказались Отче и Верочка в комплексе. Так закончился бурно прошедший вторник, и на очереди оказалась среда перед моим отъездом.

Началась она с того, что мы жутко проспали и тронулись на службы с более чем часовым опозданием. Не знаю, какое научно-должностное возмездие ждало Гарика, а мне судьба тем утром уготовила Абрекова (он же Абрикосов). Сей пиратствующий литератор заявился в отдел прозы с ранними пташками и к моему приходу намертво истощил терпение немногих присутствующих редакторов.

Мое появление они приветствовали шумным вздохом облегчения и радостно переадресовали абрековские всплески в сторону законного громоотвода. Крайне тягостно было включаться в бурный скандал ранним часом солнечного утра, однако с Жорой Абрикосовым иных форм общения не существовало.

Программу мы с Абрековым исполнили досконально. Поупражнялись во многих видах общих и личных оскорблений, посулили друг дружке печальное будущее и суд истории, обменялись рядом прочих любезностей, между делом наметили в хулительных выражениях план работы с рукописью (я стояла насмерть и почти весь плагиат умудрилась вычеркнуть), и потихоньку сбавили обороты бурной сцены. Мой преданный рыцарь Викеша убедился по звуку, что ни мне, ни пишущей машинке ничего не угрожает, после того решился оставить отдел и пойти перекусить.

Остальные покинули поле битвы раньше, утомленные производственным шумом. Давно витала мысль, что для отдельных авторов требуется звуконепроницаемая кабина. Абреков возглавлял список.

Как обычно, после взаимного питья крови мы с Абрикосовым перекидывались сомнительными комплиментами, что служило предвестником желанного расставания, как вдруг он произнес как бы между прочим.

— Да, Катя Дмитриевна, а я ведь видал вас в Доме Ученых. Изволили показаться аж с двумя разными кавалерами, чудо, а не Катенька! Я уж обрадовался за вас и за себя, думал, что полегче мне станет. Разделит Катя Дмитриевна свои пылкие чувства, на мою долю, глядишь, меньше останется. Рано радовался, зря… Чтобы Катю Дмитриевну успокоить, надобен целый гусарский эскадрон, ну да это к слову. А почему вспомнил, друг мой один с вами познакомиться хочет. Понравились вы ему очень, Катенька Дмитриевна, красивая были до полной невозможности!

— Вам не кажется, милейший Жора, что вы переходите границы дозволенного? — осведомилась я. — Комплименты даме и редактору, ради Бога, в любой форме, но сводничество — фи! И какой же вы ему, кстати, друг? Сами меня полчаса назад Гарпией Дмитриевной именовали.

— Катя Дмитриевна, то было сгоряча, — охотно повинился Абреков. — Вы тоже в долгу не остались. Кто мне советовал оставить гангстерские замашки героям и не вживаться в криминальные образы? Думаете, не обидно для русского писателя, а я забыл и простил. Сделайте божескую милость, выйдем на часок, представлю вас другу, а вы уж делайте с ним, что понравится, хоть с кашей его ешьте. И я к вам подольше не приду, за романчик сяду и буду тихий, как мышка. Слово даю, благородное! Пойдемте со мной. Не обижайте Абрикосова… Я пообещал, что вас приведу. Он здесь неподалеку в садике сидит, книжку умную читает. Может быть, глянется он вам, русский человек, замечу, не инородец.

Последнее, хоть и хамское заявление Абрикосова меня успокоило. Во время его нудной речи вдруг померещилось, что на сей раз Сережины страшные покупатели решили подойти ко мне с помощью настоящего писателя Абрекова, чему бы я нисколько не удивилась, зная его бандитские ухватки.

Отчасти по этой причине, отчасти соблазнившись обещанием Абрекова исчезнуть с глаз моих, я скрепя сердце согласилась быть представленной другу в садике, однако без обязательств и гарантий любезного обращения. Про себя я планировала сказать абрековскому другу пару вежливых гадостей и пойти поесть в одиночестве куда-нибудь поближе и подешевле.

В сопровождении Жоры Абрикосова я покинула стены родного издательства, и мы нырнули в солнечные и тенистые переулки, где местами проглядывала уходящая, любимая мною до страсти, старая Москва. В одном из нетронутых закоулков, в тупичке, образованном малоэтажными домами, Абреков указал затененный деревьями проход. Я пошла за ним, и перед нами раскрылся крошечный «поленовский» садик, весь в солнечных и кружевных теневых пятнах, жужжащий пчелами и благоухающий липой.

Посреди райского уголка, на лавочке под цветущим липовым деревом сидел Андрей Ананьевич Прозуменщиков и действительно читал толстый старинный том. Возникшее удивление чести мне отнюдь не делало. Абреков давно клонился к национальным ценностям (они скользнули незаметно на место коммунистических), и его связи ни для кого не являлись секретом. Уж если кто-то из них, русских национальных идеологов, в частности Прозуменщиков, возжелал устроить со мною встречу, то лучшего осведомителя и вестника, чем писатель Жора Абрикосов, найти было трудно. Я просто друга Андрюшу в уме не держала, потому удивилась.

Скажем прямо и откровенно, Андрей Прозуменщиков был мне желателен, как гвоздь в стуле (по выражению друга Вали), и я хотела ретироваться, не отрывая его от ученых занятий, но мерзавец Абреков блокировал пути отступления. Он произнес какие-то приветственные звуки, привлек внимание и топтался за моей спиной.

Прозуменщиков оторвался от книги, рассеянно глянул на нас сквозь очки, узнал, кротко улыбнулся и шагнул с лавки, не выпуская книги. Зачем-то он потряс мне руку, благожелательно отпустил Абрекова и пригласил присоединиться к нему на скамейке под липой. Как и в прошлую встречу, мое отношение к Андрею Прозуменщикову оказалось амбивалентным, то бишь неоднозначным. Первыми, как и тогда, почувствовались магнетизм личности, обаяние мысли и прошлых страданий — в целом букет сильных и приятных впечатлений. Его детская беззащитная улыбка просто разила наповал. Однако позвякивали и предостережения.

Я подсела на ветхую лавочку, выговорила нечто дежурное насчет приятности встречи и обратилась во внимание. Прозумещников для начальных минут заготовил несколько витиеватых фраз, понятых мною вполовину, но довольно скоро добрался до цели нашего свидания.

Увы, мое несовершенное перо не в силах передать стиль, подробности и особенности его речи, в голове сие тоже не удерживалось более трех минут. Все способности восприятия были мною устремлены к одной, не всегда посильной задаче: понять в общих чертах смысл и направление каждого отдельного высказывания, зафиксировать в памяти и приплюсовать к ранее осмысленным, хотя бы приблизительно. Научные слова типа «секуляризация», «константа» и «имманентный», щедро рассыпанные по выступлению, моих затруднений никак не облегчали.

К тому моменту, когда извилины почти перегрелись, я поняла следующее: «печальна русская история… имманентная соборность духа с одной стороны… тяжелейший путь развития индивида с другой… десятки лет, поколения тоталитарного мышления… неизбежные заблуждения неискушенного разума в условиях неожиданной обвальной свободы… тяжелейшая доля русской женской души… достойные восхищения искания… Вечная Женственность у Владимира Соловьева (почти что по Отче Валентину, только без таблицы Менделеева)… надлежит приникнуть к вечным источникам духовного возрождения… откинуть греховные соблазны индивидуального… заглянуть в глубины соборной причастности, найти отклик в своей бессмертной душе… сочтут за честь помочь утолению духовной жажды… например, здесь, в писаниях (кого-то там) глубокое мистическое откровение… (следовала заумь под стать редактированным мною недавно откровениям святых отцов XII века (до нашей эры!), черт бы их побрал со мною заодно!)…»