Перегревшиеся извилины встали дыбом, и проклюнулся перевод длинной речи, незамысловатый, как мычание. «Милая Катя Дмитриевна, заблудшая русская душа (женская) слушает по малому уму неправильного дядю, а вот перед нею сидит правильный, он утолит ее духовную жажду с удовольствием, окунет в соборность и скажет, что ей делать дальше».

Там было еще что-то после цитаты, но в извилинах случилось короткое замыкание. Вследствие чего я проговорила на уровне чистого подсознания, словно некто продиктовал изнутри:

— Андрей Ананьевич, дорогой, спасибо вам! Что передать Октавии в Штатах? Наверное, я к ней забегу.

— Октавии? — вынырнул из пучин непознаваемого Андрей Ананьевич. — Какой Октавии?

— Грэм… В свое время ее звали Тэви Мэкэби. Вы с ней дружили, я слышала, — объяснение также пришло само собой.

Ответ Прозуменщикова получился еще более диковинным, чем мой вопрос, очевидно, от неожиданности и смятения ума.

— Тэви? Ах, Тэви… Такая большая, белая ласковая корова, — в задумчивости произнёс он, вертя в руках забытую книгу. — Простите, Екатерина Дмитриевна, разве вы знали Тэви?

— Надеюсь познакомиться. Передам, что вы ее помните, — последовал почти автоматический ответ, за ним встроился прощальный поклон. — Прощайте, Андрей Ананьевич!

Я в темпе соскочила со скамьи, но рука у философа оказалась крепкой, как оглобля. Пришлось сесть опять.

— Постойте, Катя, — промолвил Прозуменщиков без философских заморочек. — Я не совсем понял. Вы мне сказали, что знали другую девушку, ту…

— Отпустите мою руку, Андрей Ананьевич, мне больно, — объяснилась я без изыска и встала с лавки. — Спасибо. Да, а теперь хочу узнать поближе вашу большую белую ласковую корову. Простите за внезапное признание, но вы заинтересовали меня столь глубоко. Я вас найду. Прощайте!

Вторая попытка бегства удалась лучше, я летела к выходу, а вслед неслось:

— Постойте, Катя, обождите!

К моему облегчению наводчик Абреков поблизости не маячил, и я домчалась до стойки с пирожками невозбранно. В состоянии нервного стресса я с усилием жевала деревянный пирожок, глотала гадкий кофе из шаткого бумажного стаканчика и давилась смехом и слезами.

Слезы текли непроизвольно, они шли из глубины той самой смятенной души, я плакала и смеялась над всеми нами. Наше прошлое и будущее, надежды, страдания, трагедии и пошлость, глупые мечты, прекрасные помыслы, злокозненные схемы и глупая, детская безответственность — сплавились воедино в глубокое болезненное чувство жалости и насмешки. Ко всем, надо всеми… Соборная душа моего поколения виделась идеальной темой для современной трагикомедии.

К счастью высокое состояние души продлилось со мной недолго, в порыве чувств я слегка подавилась скверным обедом. Пришлось вернуться к земным реалиям, в частности с боем добывать бумажные салфетки, чтобы удалить кофейные пятна с шелковой блузки. В отдел прозы я вернулась почти в нормальном виде, но в непросохшем и слегка помятом одеянии.

— Ну вот, все ясно, — приветствовала меня Ванда. — Мне сказали, что ты ушла с Абрикосовым, и результат налицо. Он тебя что, в Яузе топил?

— Отчасти, — поведала я. — Я думала, что он переродился в корне, доверилась ему, а негодяй завлек меня в западню.

— Ни одному автору доверять нельзя, — назидательно подоспел к беседе Викентий Львович. — И вообще в каждом мужчине сидит зверь, все они опасны. Кроме меня, разумеется. Пора бы знать, милые девушки! Но Абрикосова я убью, моя чаша терпения переполнилась! По-моему, он облил тебя грязью своей души, Яуза далеко не такая черная.

Пришлось сознаться, что я оклеветала Абрекова напрасно, а просто вылила на себя стакан скверного кофе, руки тряслись после беседы с пиратом пера.

Встревоженные коллеги неохотно простили Абрекова и согласились отложить кровную месть до другого раза. С новыми силами мы вернулись к полезной деятельности, мне нужно было провернуть кучу дел до конца недели. Однако они исправно валились из рук, всё получалось не слава Богу, даже отпускные деньги не выписывались, хоть застрелись!

Я в очередной раз возвращалась без денег из кассы, оглядывала по дороге служебные помещения на предмет свободного телефона и наконец наткнулась на Мишу Фридмана, выходящего из «поэзии». Миша сообщил, что Лиза, его напарница, уже отбыла, любезно разрешил позвонить и оставил наедине с телефоном.

В отделе поэзии как обычно царили душевность и уют, я пособиралась с внутренними ресурсами и набрала аргусовский номер Валентина. Скорее для успокоения, чем для информации, строго говоря.

— Отче, дорогой друг, — я сказала, когда он взял трубку. — Извини за вторжение, с меня четвертная от тысячи, срочно требуется консультация.

— Куда тебя опять внесло, неразумное дитя? — спросил Валентин. — Сейчас я приехать не могу, и Антон в разгоне. Телефон выдержит твою новость?

— Ой, Отче, по-моему, мною сваляно грандиозного дурака… — я призналась жалобным голосом. — Как-то некстати встретила Прозуменщикова и нечаянно информировала, что еду навестить девушку Тэви. Само вырвалось. Паша меня уволит, как ты считаешь? Или сам потерпевший подошлет отечественных ликвидаторов из общества «Незабудка»?

— Твоя судьба меня волнует мало, откровенно скажем, — заявил бессердечный друг. — Тем более, что у меня через десять минут ответственное совещание. Исповедуйся отцу Полю! Он, кстати, велел передать, чтобы ждала Антона завтра в четыре часа у порога конторы. Твоей — разумеется. Ну ладно, семь минут у тебя есть, прошу излагать с толком, если настаиваешь на моем совете. Где встретила, как сказала, что ответил. Ясно?

— Встретила в садике, он позвал через знакомого писателя, — я стала докладывать подробно, хотя с толком вышло слабовато. — Битых полчаса расширенно толковал, что он прав, а мы неправы, вернее, что идем пагубным путем. Толковал в очень сложных формах, стал зачитывать мистическое откровение по толстой книге, у меня в голове помутилось, и я спросила: «Что передать Октавии в Штатах?» И знаешь, что он ответил? «Какой Октавии? Той большой, белой ласковой корове? Вы, Катя, вроде не с той девушкой знакомы были?» Я практически села на пол и промямлила, что и с этой девушкой хочу повидаться, поскольку от него в полном экстазе. Дальше он подержал меня за руку, синяки остались, потом отпустил, просил обождать, а я убежала и вскоре подавилась стаканом кофе. До сих пор не просохла.

— Да, дитя, с талантом рассказчика у тебя негусто. Насчет белой коровы, конечно, блеск! Тебя что волнует? Что Андрюша не вскричал: «Пощади меня, Катя!», а вместо того Октавию коровой назвал?

— Ты, Отче, проницателен зверски. Может, пустой номер мы тянем с белой коровой?

На последних словах в «поэзию» возвратился Миша Фридман и застыл в полуискреннем изумлении.

— Твои сомнения понятны, милейшее, но весьма неожиданное дитя, — согласился Валентин. — Истины не ведает никто, однако проверка может быть произведена экспериментальным путем. Вот слетаешь в Америку и спросишь сама у белой коровы. Насчет того, что раскрыла карты контрагенту, мнится мне, ничего страшного не произошло, тебя Паша на то же самое толкал намеренно. А конкурент Андрюша, не исключено, опешил от твоей прыти, вот про корову и выдал. У него, может быть, такой образ Октавии отложился в сознании.