Проходили годы. Вместо карбасов и ёл с латаными парусами в море появились моторные боты и тральщики. Вдоль побережья мимо Мерзлой губы стал ходить рейсовый пассажирский пароход.

Однажды, приехав на факторию сдавать улов, Андрон увидел на столбе черную тарелку, которая пела песни и незнакомым голосом рассказывала всякие новости. В первый раз рыбак с испугу перекрестился, а потом привык к бойкому дребезжащему говорку репродуктора.

Летними месяцами Анна присылала Федюшку к отцу погостить. Но, видно, не по нраву была тому бревенчатая изба с лампадкой в углу и непонятными молитвами угрюмого отца.

— Тятька, отпусти меня в поселок. Там ребята, — просился Федюшка, прожив у отца три-четыре дня.

— Завтра в море пойдем… Сам ярус будешь выметывать… — пытался Андрон удержать сына. — Сбегай в тундру, морошки насобирай. Может, гусиный выводок на болоте увидишь.

Сын молчал, уткнув глаза в щербатую столешницу.

Наконец пришло то, что должно было прийти. Андрон запомнил тот ясный июльский день.

Началось с пустяка: четырнадцатилетний Федюшка сел за обед, не перекрестившись.

— Вылазь! — коротко сказал Андрон. — Лоб перекрести, тогда к еде допущу.

Случались такие дела и раньше. Тогда Федюшка косился на отца и, небрежно сложив пальцы, махал рукой от плеча к плечу, словно отгоняя мух. А на этот раз заупрямился.

— Стыдно мне, тятя, креститься… Ты уж привык по-старому, а меня не неволь, — сказал Федя, глядя на отца. — Надо мной и так ребята в поселке смеются… Староверским сыном зовут.

— Поношений не слушай, душу в чистоте береги… Молись!

— Не буду! — Сын вскинул на отца потемневшие, в глубоких впадинах глаза. — Не буду я головой об пол хлестаться. Нам учительница сказала, что бога нет.

Такого еще не слыхивали бревенчатые, щелястые от времени стены избушки.

Андрон перекрестился, затем схватил Федю, кинул его на лавку сильными руками и отстегнул ремень.

Сын не плакал. При каждом ударе ремня он вздрагивал худенькими, еще не окрепшими плечами и кусал губы.

Пряжка оставляла на спине багровые кровоподтеки. Андрон очнулся, когда Федя громко застонал. Он бросил ремень, поднял сына и бережно перенес на кровать.

— Федюшка, Феденька… — Он прижался лохматой головой к плечу сына, словно выпрашивал прощения.

Кривя рот, Федя оттолкнул его, поднялся и пошел в угол. Сухая доска темноликой иконы, сброшенная мальчишеской рукой, звонко стукнулась об пол. Этот стук холодной оторопью прихватил сердце Андрона. Он трусливо втянул голову и, ухватившись за спинку кровати, ждал молнии, которая испепелит избушку, его самого, богохульного сына.

Молнии не было. Бог лежал на полу, уставив палец в угол, затянутый паутиной. Он ждал возмездия.

Андрон вытянул вперед узловатые руки и пошел на сына.

— Тятька! — пронзительно закричал тот, пятясь к стене. — Тятя, не трожь!

Андрон не слышал крика, не видел глаз сына, до краев налитых страхом. Он видел только указующий перст бога.

В тот момент, когда руки с набрякшими темными жилами тянулись к детской шее, Федя нырнул под стол и оказался возле двери.

Как слепой, Андрон наткнулся на стол и остановился. Медленно подняв икону, он зажег лампадку и упал на колени.

Молился долго. Прислонившись к косяку, Федя смотрел на покатые плечи отца, обтянутые выцветшей рубашкой. На левом была заплатка, наложенная неровными мужскими стежками.

— Тятя! — тихо позвал он.

Отец, не поворачивая головы, глухо сказал:

— Проклинаю тебя… Уходи прочь…

Федя повесил на крыльце ватную курточку, справленную отцом, и ушел по склону горы в поселок.

С тех пор Андрон стал еще чаще открывать рукописную книгу и, шевеля губами, медленно читать ее неподатливые слова, стараясь угадать, что скрыто за хитрой вязью старинных, с титлами, букв.

По ночам к Андрону не шел сон. Мучали воспоминания. Надсадные, словно зубная боль. Хоть и не признавался себе Андрон, а сердцем все время сына ждал.

Круто менялась жизнь. Слышал Андрон, что в поселке организовали колхоз. Вроде большой артели. В старину такими артелями-юрами на зверобойный промысел ходили. Чудно, конечно, — «колхоз»! Слово мудреное, а так ничего, артельное дело для промысла годится. Федюшка, говорили Андрону, тоже в колхоз подался. «Сосунок, а туда же тянется», — подумал Андрон с обидой. Показалось, что сын чем-то его обошел.

Однажды в Мерзлой губе послышался стук мотора. У Андрона вывалился из рук челнок для починки сетей. Легко покачиваясь на волнах, к берегу шел катер. Андрон выбежал на скалу. Когда он узнал того, кто сидел за рулем, широкие ногти соскребли жесткий лишайник на тяжелом валуне.

— Федя?!

Это был он. Ясноглазый, обветренный до черноты. Короткий бушлат с медными пуговицами был тесен для широких плеч. Из-под форменной фуражки мореходного училища выбился льняной чуб.

— Федюшка… Ясное ты мое солнышко!.. Дождался, привел бог — свиделись… Единая кровинушка моя!

На густую, с редкой проседью бороду слезы у Андрона закапали, как у мальчонки: кап, кап, кап…

Бросился вниз к берегу, хотел сына к груди прижать. А у того в зубах папироска торчит. И сжал свою радость Андрон так, что больно стало.

— Пошто прикатил? — сурово спросил он сына.

— К тебе… — Тот легко выпрыгнул из катера и остановился, озадаченный таким приемом.

Эх, Федька, догадался бы ты папироску выбросить, может, по-иному все обернулось! А тут взыграла староверская кровь. И не мог Андрон себя переломить. Не дозволил темноликий бог вылить всю радость, которая поднялась откуда-то из глубины при виде сына.

— Нечего тебе здесь делать… Вертай на своей тарахтелке обратно.

— Тятька, пошто гонишь? — тихо сказал Федя. — Соскучился я по тебе… Не чужие ведь.

— В одну веру с собой отца записать хочешь? — еще больше разъярился Андрон. — Не поддамся тебе, не поддамся!

Как камни, бросал Андрон тяжелые и холодные слова. И чем больше говорил, тем больше нарастало внутри озлобление. Не на Федю, а на свою неуютную, одинокую жизнь, на свою тоску по теплому слову. Понимал, что говорит не то, а остановиться не мог.

Федя выбросил папиросу. Окурок шлепнулся о мокрую гальку и зачадил, угасая.

— Одичал ты совсем, тятька… Неужели себя переломить не можешь? Не пень ведь ты — человек… Выбрось из головы свою дурь. — У Феди потемнели глаза. — К тебе по-хорошему, а ты лаешься.

У Андрона перехватило дыхание. Не было в сыне смирения, не было уважения к отцу. Вместо того чтобы покориться, он сам отца сломать хочет. Андрон показал рукой на моторку.

— Эх, тятька, видно, разум у тебя здесь, в Мерзлой губе, мыши съели. Не злобись, уеду… Небось сейчас опять пойдешь половицы лбом прошибать?

Тарахтел мотор. Катер, переваливаясь на мертвой зыби, огибал мыс. Сзади оставался широкий пенный след. Внутри пусто. Даже слез не было. «Не