Sed super mel et omnia

Ejus dulcis præsentia.

Иисус, сладостное воспоминание,

Наполняет сердце истинной радостью,

Но слаще меда и всего остального —

Его присутствие.

Это первое четверостишие известного гимна двенадцатого столетия, сочиненного святым Бернардом; в полутора десятках слов в нем выражается связь между ритуалом и подлинным присутствием Бога, а также реакция верующего на то и на другое. Систематическое почитание memoria («вещи в себе, полной сладости») поначалу приводит к воскрешению воспоминаний о «непосредственном ощущении» (praesentia), а далее в некоторых случаях выливается в само это ощущение, сулящее наслаждение совершенно иного, более высокого порядка. Сущность (проецируемая объективность которой порой бывает настолько полной, что ее ощущают не только истово верующие, но и более или менее равнодушные посторонние) всегда божественна: о ней в конкретной местности помнят испокон веков – будь то Иисус, Кришна или Будда Амитабха.

Цель этой практики состоит в том, что до сих пор, пока ее практикуют, сохраняется равновесие ума и удовлетворяется все то, что необходимо мне, между тем, если два человека практикуют ее одним и тем же методом в одно и то же время, их сознание благодаря взаимопомощи становится все глубже и глубже, они начинают вспоминать друг о друге и развивать свойство и сродство одной жизни, затем всех следующих. Точно такие же, кто практикуется, сосредотачиваясь на имени Амитабха, развивают внутри своих умов дух сострадания, свойственный Амитабхе, дух сочувствия ко всем живым существам. Кроме того, кто повторяет имя Будды Амитабхи как в настоящее время, так и в будущем, тот наверняка встретится с Буддой Амитабхой и никогда не будет отделен от него. По причине такого союза, соединившись с творцом ароматов, он становится проникнутым тем же ароматом: проникаясь ароматом сострадания Амитабхи, он становится просветленным без всяких дополнительных средств[615].

«Шурангама-сутра»

Очевидно, что истовая вера в сочетании с упорным следованием многих людей определенной форме поклонения или духовных упражнений, ведет к объективации идеи или воспоминания, которые являются ее содержанием, и чревата созданием своего рода подлинного присутствия чего-то сверхъестественного (верующие обнаруживают его «там» не реже и совершенно иначе, чем «здесь»). До тех пор, пока дело обстоит именно так, ритуалист совершенно прав, используя священные слова и действия, силу которых при других обстоятельствах можно было бы назвать магической. Мантра действует, жертвоприношение приносит результат, таинство притягивает благодать ex opere operato[616]: все перечисленное – явные или потенциальные проявления непосредственного опыта, факты, истинность которых эмпирически может проверить любой, кто отважится выполнить необходимые условия. Но благодать, полученная ex ореге operato, не всегда является духовной, а священные действия и формулы обладают силой, которая не всегда исходит от Бога. Верующие могут получить (и зачастую действительно получают) благодать и силу друг от друга, а также от ревностной веры предков, спроецированной в независимые психические сущности в определенных местах, словах и действиях. По большому счету ритуальная религия – это не духовность, а оккультизм, утонченная и благонамеренная форма белой магии. Искусство и наука не причиняют никакого вреда, зато крайне полезны при условии, что эти виды деятельности считаются не целью, а средством достижения главной цели в жизни; точно так же белая магия не причиняет вреда и может принести пользу при условии, что ее воспринимают не как истинную религию, а как одну из дорог к истинной религии – как значимый способ напомнить людям при помощи определенного психофизического «реквизита» о существовании Бога, «в познании Коего сосредоточена вечная жизнь»[617]. Но если ритуальная белая магия сама по себе считается истинной религией, если порождаемое ею сверхъестественное «нечто» считается Богом, а не человеческими представлениями о Нем и чувствами по отношению к Нему (или хотя бы к чему-то меньшему, нежели Бог); если священные ритуалы отправляются и посещаются ради «духовной сладости» и обретения власти и преимуществ – тогда почитание превращается и в идолопоклонство. Подобное идолопоклонство в лучших своих проявлениях тоже может считаться полезным, однако последствия поклонения Богу как чему угодно, но только не Духу, и в какой угодно форме, но только не в истине и не в душе, совершенно нежелательны – ибо они оборачиваются неполным спасением души и оттягивают ее абсолютное единение с вечной Основой.

То, что очень многие мужчины и женщины всем сердцем обожают ритуалы и церемонии, неопровержимо доказывает история религии. Почти все иудейские пророки были против ритуальности. «Раздирайте сердца ваши, а не одежды ваши»[618]; «Милости хочу, а не жертвы»[619]; «Ненавижу, отвергаю праздники ваши и не обоняю жертв во время торжественных собраний ваших»[620]. Но все же, невзирая на то, что пророки считались боговдохновенными, Иерусалимский храм на протяжении сотен лет после их смерти продолжал оставаться центром ритуальной религии, местом церемоний и кровавых жертвоприношений. (Мимоходом можно заметить, что пролитие крови, своей, животных или других человеческих существ, было, судя по всему, на удивление эффективным способом внушить «оккультному», или психическому, миру нежелание откликаться на мольбы и наделять просителя сверхъестественными силами. Если это и вправду так – а антропологические и летописные сведения говорят в пользу такого предположения, – то налицо еще один веский довод против принесения в жертву животных, против свирепых телесных истязаний и даже, поскольку мысль является формой действия, против воображаемого любования пролитой кровью, столь популярного в определенных христианских кругах.) Иудеи поступали вопреки заветам пророков, а христиане шли против учения Христа. Евангельский Христос – проповедник, а не распорядитель ритуалов и таинств; Он отвергал «лишние слова» и настаивал на важности духовного почитания, отказывался от жертвоприношений и даже не слишком стремился в храм. Но это не помешало историческому христианству пойти по иному, чересчур человеческому пути. Так же происходило и в буддизме: Будда священных книг Палийского канона называл обряды кандалами, мешающими достичь просветления и освобождения, но основанная им религия широко практикует различные церемонии, «лишние слова» и многочисленные обряды.

Существуют, кажется, две основные причины подобного развития исторических религий. Во-первых, большинство людей жаждет не духовности или освобождения, а религии, приносящей эмоциональное удовлетворение; жаждет слышать ответы на свои молитвы, сверхъестественных способностей и частичного спасения в каком-то посмертном раю. Во-вторых, те немногие, кто стремится к духовности и освобождению, считают, что наиболее пригодными средствами достижения этой цели являются именно церемонии, «лишние слова» и таинства. Участие в этих церемониях и повторение этих формул сильнее всего напоминает о вечной Основе сущего; погружение в символы облегчает путь к тому сокровенному, что этими символами выражается. Всякая вещь, событие или мысль представляют собой точку пересечения Творца и творения, схождения более или менее отдаленного проявления