Она зашнуровала мне туфлю, но не слишком туго, будто этобыло ей привычно. И снова посмотрела на меня своими странно-пустыми глазами.

- Если оно не бессмертно, убейте его.

На ее лице была написана искренняя вера, какая бывает толькоу маленьких детей и у людей, у которых не все дома. Ни в ее потрясенных глазах,ни на бледном лице не было вопроса. Я отозвалась на эту веру - реальностьподождет до тех пор, пока эта девушка будет готова ее принять.

- Если оно смертное, я его убью.

Она именно это и хотела услышать. И еще я и сама решила такпосле того, как увидела дела этой твари. Может быть, таков был план с самогоначала - зная Эдуарда, почти наверняка так было. В его понимании раскрыть дело- значило убить. Убить их всех. Мне доводилось слышать о планах и похлеще. Какобраз жизни - эта идея недостаточно романтична. Как средство остаться в живых -почти идеальна. Как способ сохранить живую душу - никуда не годится. Но яготова была пожертвовать частицей своей души, чтобы остановить эту тварь. Воттут, наверное, и возникла самая большая моя проблема. Я всегда была готоважертвовать душой, чтобы искоренить большее зло. Но почему-то тут же откуда-топоявлялось зло еще большее. Сколько бы раз я ни спасала положение, ликвидируямонстра, объявился еще один монстр, и так будет всегда. Запас их былнеисчерпаем. А я - нет. Частицы моей личности, которыми я жертвовала, чтобыпобедить монстров, были на исходе, и когда я их все израсходую, возврата небудет. Я стану Эдуардом в юбке. Я могу спасти мир и погубить себя.

Глядя в лицо этой женщины, в ее отчаянные глаза, полныебеззаветной веры, я не знала, по душе ли мне такая плата за мои потери, но одноя знала точно. Я не могу сказать "нет". Я не могу допустить, чтобымонстры победили, даже если самой придется стать монстром. Прости меня, Бог,если это гордыня. Защити меня, Бог, если это не так.

Я вылезла из койки и отправилась искать монстров.

Я сидела, пристегнутая, на переднем сиденье"хаммера" Эдуарда, держась напряженно и осторожно и радуясь, чтодорога гладкая. Бернардо и Олаф сидели сзади, одетые будто по чьей-то подсказкео шике наемных убийц. Бернардо был в кожаном жилете, а его правая рука,неуклюже загипсованная, держалась не белом бинте, подвязанном к шее под углом всорок пять градусов. Длинные волосы были убраны с боков в каком-то нескольковосточном стиле, в виде большого и с виду свободного узла, который удерживалидве золотые палочки вроде китайских для еды. А сзади они спадали на спину.Черные джинсы свободного покроя с дырами на коленях и черные ботинки - в другойобуви я его с самого приезда не видела. Ладно, чья бы корова мычала. У менятоже было три пары черных кроссовок, и я все три привезла.

На виске у Бернардо была шишка, и синяки, как модерноваятатуировка, покрывали всю щеку. Правый глаз оставался припухшим, но Бернардокак-то умел не выглядеть ни бледным, ни больным - не то что я. Если отвлечьсяот гипса и синяков, он даже выглядел щегольски. Надеюсь, он чувствовал себя также хорошо, как выглядел, потому что у меня вид был хреновый, а чувствовала ясебя еще хуже.

- Кто тебя причесывал? - спросила я, потому что с однойрукой такую прическу не сделать.

- Олаф, - ответил он.

Я вытаращила здоровый глаз на Олафа.

Он сидел рядом с Бернардо позади Эдуарда, стараясьотодвинуться как можно дальше от меня, но при этом остаться в машине. Со мнойон ни слова не сказал с момента, когда я покинула палату и мы все вчетверомпошли к машине. Меня это тогда не тронуло, потому что я слишком быласосредоточена на том, чтобы держаться на ногах и не постанывать на каждом шаге.

Хныкать на ходу - плохой признак. Но сейчас я удобноустроилась и в ближайшее время буду в сидячем положении, насколько этовозможно. У меня было плохое настроение, потому что я боялась. Я ослаблафизически и совершенно не гожусь для драки. На метафизическом уровне у меняопять вместо щитов решето, и если этот Мастер снова за меня возьмется, мнебудет более чем хреново.

Леонора Эванс дала мне кисет на плетеном шелковом шнурке.Мешочек был набит какими-то мелкими твердыми предметами, на ощупь - камешками,и чем-то сухим и хрустящим вроде трав. Она мне сказала мешок не открывать,иначе все хорошее из него уйдет. Ведьма она, а не я, и потому я ее послушалась.

Мешочек был заклинанием защиты, и он будет работатьнезависимо, верю я в его силу или нет. Это хорошо, поскольку ни во что, кромесвоего креста, я особо не верю. Леонора готовила чары три дня, с той минуты,как спасла меня в приемном покое. Она не могла создать чары для закрытия всехдыр в моей защите, так что пришлось взять то, что она успела сделать. Оназлилась, что я так рано ушла из больницы, не меньше Каннингэма.

Еще она сняла с себя одно ожерелье и надела его на меня -кулон из большого полированного полудрагоценного камня необычноготемно-золотистого цвета. Цитрин, для защиты - поглощения негативных воздействийи отражения магических атак, направленных против меня. Сказать, что я неособенно верю в кристаллы и в "нью эйдж", было бы сильнымпреуменьшением, но я взяла. В основном потому, что она искренне обо мне тревожиласьи злилась, что я иду в жестокий мир с зияющими дырами в ауре. О дырах я знала.Я их чувствовала, но все это казалось мне каким-то фокусом-покусом.

Я повернулась на сиденье, да так, что почувствовала, какнатянулись швы на спине, разбередив и малость усилив, казалось бы, притихшуюболь, и уставилась на Олафа. Он смотрел в окно так внимательно, будто там кинопоказывали.

- Олаф, - окликнула я его.

Он не шевельнулся, созерцая пробегающий пейзаж.

- Олаф!

Я почти заорала - в тесной машине мой окрик прозвучал оченьгромко. У него дернулись плечи, но и только. Я была как назойливая муха,жужжащая над ухом. От нее можно отмахнуться рукой, но разговаривать с ней нестанешь.

Это меня достало.

- Теперь я понимаю, отчего ты ненавидишь женщин. Ты быпросто сказал, что ты гомосексуалист, это не так задело бы мои чувства.

- Господи, Анита! - тихо произнес Эдуард.

Олаф повернулся очень медленно, будто мышцы шеи двигалиголову мелкими рывками.

- Что - ты - сказала?

Каждое слово было полно яростью, горело ненавистью.

- Ты сделал классную прическу Бернардо. Он стал такойкрасивый.

Я не верила в именно этот сексуальный стереотип, но моглапоспорить, что Олаф верит. И еще я могла ручаться, что он - гомофоб. Как многиеультрамужественные мужчины.

Он с отчетливым щелчком расстегнул ремень и подался вперед.Я вытащила из кобуры на коленях "файрстар" - штаны, которые принесмне в больницу Эдуард, были тесноваты для внутренней кобуры. Рука Олафа исчезлапод черным кожаным пиджаком. Может, он не заметил движения, которым я вынула пистолетиз кобуры. Может быть, ждал, что я подниму пистолет над спинкой сиденья. А япросунула его в зазор между спинками. Не очень удобное положение, но я первойнавела ствол, а в перестрелке важно именно это.