дослужившись до титулярного советника.

В Царицын полицмейстер прибыл 14.II и затем, обращаясь к подчиненным, произнес яркую программную речь. Отвечая на упреки, что полиция не то черносотенная, не то потворствует красным, Василевский сказал: «общество упускает из виду, что полиция не может состоять в союзе ни с правыми, ни с левыми, а несет чисто постовую службу и охраняет существующие законы, не входя в оценку их».

Эти слова перекликаются с позднейшей речью Столыпина: «Наша оппозиция привыкла прикасаться к каждому правительственному законопроекту особой лакмусовой бумажкой и затем пристально приглядываться, покраснела она или посинела. Напрасно. Меры правительства могут быть только государственными и меры эти, меры государственные, могут оказаться консервативными, но могут быть и глубоко демократичны».

Переходя затем к другим распространенным нареканиям в адрес полиции, Василевский призвал подчиненных иметь «такт, выдержку и глубокое понимание своих обязанностей и ответственности», «возможно строже дисциплинировать свой характер». «Прошу к службе относиться сердечно; всегда будьте со мной откровенны и в серьезных затруднениях обращайтесь ко мне за советом во всякое время дня и ночи».

Как же корректный и развитый Василевский отличался от самодура Бочарова! Казалось бы, наконец-то о. Илиодору улыбнулось счастье в виде хорошего начальника города. Но не тут-то было.

По странному совпадению, в тот же самый день, когда в Царицын был назначен Василевский, в Петербурге сменился обер-прокурор. Извольский оказался для Столыпина, задумавшего ряд вероисповедных реформ, слишком консервативным, горячо оспаривал целесообразность его законопроектов, затрагивавших интересы господствующей церкви. Новым обер-прокурором стал либерал С. М. Лукьянов. По части личного благочестия он был вполне под стать своему предшественнику. Если об Извольском говорили, что он не может отличить панихиды от молебна, то Лукьянов вполне характеризуется краткой зарисовкой еп. Евлогия с церковных торжеств перенесения мощей прп. Евфросинии Полоцкой: обер-прокурор «суетился и не знал, ни куда себя девать, ни куда уйти, чтобы закурить свою сигару…».

По профессии Лукьянов был врач, что рождало бесчисленный поток насмешек в правом лагере. На страницах «Русского знамени» его называли «обер-акушером», хотя, собственно говоря, редактор этой газеты д-р Дубровин был однокашником обер-прокурора по Санкт-Петербургской медико-хирургической академии. О. Илиодор шутя сожалел, что Лукьянов «оставил свою докторскую трубку и взялся за обер-прокурорское перо».

Современник дал Лукьянову убийственную характеристику: «человек, ни к какой государственной деятельности не годный и, кроме того, совершенно не умеющий обращаться с людьми и вести какую-либо самостоятельную политику помимо указания Совета министров и Столыпина».

Чуть ранее товарищем министра внутренних дел, заведующим делами Департамента полиции, стал ген. Курлов, одиозная, отталкивающая личность, вызывавшая неприязнь у многих лиц, в том числе у самого Столыпина. Это назначение тоже прямо затрагивало судьбу о. Илиодора. Дело в том, что Столыпин, формально совмещая должности главы правительства и рядового министра, фактически распределил свои обязанности по министерству внутренних дел между помощниками, «товарищами»: одному земские, другому полицейские, третьему врачебные, статистические и др. Товарищ либо обрабатывал столыпинскую резолюцию, превращая ее в развернутое письмо и предоставляя начальнику на подпись, либо прямо составлял очередную бумагу от своего имени, подписывая ее «за министра».

Многие письма и распоряжения министерства внутренних дел по делу о. Илиодора подписаны «за министра Курлов». Его-то руками и совершалось небывалое гонение, воздвигнутое министерством на бедного проповедника. Исполнителем был Курлов или инициатором? На ком лежит ответственность за преследование о. Илиодора — на министре или на заместителе?

Сам иеромонах с присущим ему самомнением полагал, что борется именно со Столыпиным, которого считал своим «первым и главным врагом», обвиняя в «крайней наглости». Однако любопытно, что министр сочувствовал идеям царицынского проповедника, осуждая лишь его методы: «Ужасно то, что в исходных своих положениях Илиодор прав, жиды делают революцию, интеллигенция, как Панургово стадо, идет за ними, пресса также; да разве Толстой, подвергнутый им оплеванию, не первый апостол анархизма, но приемы, которыми он действует, и эта безнаказанность все губят и дают полное основание оппозиции говорить, что она права».

Стремоухов, передавший эту фразу, впадает в другую крайность, обвиняя товарища министра в том, что он распоряжается в илиодоровском вопросе единолично, прикрываясь именем Столыпина. Это голословное обвинение — характерное проявление общей ненависти, окружившей Курлова после гибели его начальника.

Сам же товарищ министра определенно указывал на совместную выработку решений по этому делу: «Мы с П. А. Столыпиным неоднократно обсуждали меры обуздания Иллиодора». Сложно сказать, как распределялась эта ответственность между ними двоими, но она в любом случае падает на обоих.

Отъезд Бочарова. Беспокойство Татищева

2. I.1909 Бочаров, наконец, покинул Царицын. Возводить на о. Илиодора небылицы стало некому.

Без ежедневных параноических донесений гр. Татищев чувствовал себя, как пьяница без рюмки:

«Донесите почтой, что делает Илиодор» (8.I).

«Телеграфируйте, Царицыне ли теперь Илиодор. Восстановите агентуру подворье; обо всем заслуживающем внимания надлежит составлять представлять протоколы» (12.I).

«Телеграфируйте, где Илиодор» (1.III).

Власти, власти своим вниманием вскружили голову о. Илиодору, а вовсе не «бабы», как утверждал архиепископ Антоний…

Конюшни (4.I)

А тут и сам иеромонах после долгого молчания отверз уста, да еще как!

В воскресенье (4.I) он объявил пастве, что вечером состоится благодарственный молебен по случаю отъезда Бочарова — «этого врага православного народа, истязателя и кровопийцы». Очевидно, бывший полицмейстер казался о. Илиодору чем-то вроде холеры, за избавление от которой надо сугубо благодарить Бога.

Во время молебна в храме был замечен агент сыскного отделения Леонтьев. О. Илиодор через одного из монахов попросил его покинуть церковь. Тот возразил, что он, будучи православным, имеет право здесь находиться. Тогда сам о. Илиодор вышел из алтаря и велел Леонтьеву «выйти вон». Опасаясь расправы от находившихся рядом приверженцев иеромонаха, агент ушел под возгласы «Сыщик, сыщик!». Участники изгнания не подозревали, что Леонтьев уже полгода как уволен, а наблюдает за ними в этот вечер другой агент — запасной фельдфебель Михаил Дмитриев.

После молебна, обращаясь к пастве, о. Илиодор сообщил, что получил из Петербурга копии полицейских донесений о своей деятельности. Достал эти копии и стал читать, дополняя своими комментариями и опровержениями. «Когда я умру, положите эти бумаги со мной», — добавил проповедник.

Завершая длинную речь, о. Илиодор сказал, «что таких представителей власти, каким был полицмейстер Бочаров, а также губернатор Татищев и министр Столыпин, следует за их поступки позвать всех на царскую конюшню и хорошенько выпороть нагайками за то, чтобы они, занимая высокие служебные посты, поступали по справедливости, а не как безбожники, кощунники и стервятники».

Это было слишком сильно сказано даже для о. Илиодора. Прочитав полицейский протокол, гр. Татищев распорядился проверить цитату негласным дознанием, то есть как бы невзначай, в ходе частных беседах агентов полиции со знакомыми богомольцами.

Дознание поручили помощнику пристава 3-й части Эрастову, тому самому, который в