просто ответил, что о. Илиодор посетил его лишь «проездом в Саратов» и находится неизвестно где. Выходило, что никакого отпуска и не было, а иеромонах просто сбежал!

В случае возвращения о. Илиодора в Саратовскую епархию Синод предписал еп. Гермогену удалить ослушника, запретив ему священнослужение. В очевидной связи с этим решением Боярский 17 и 18.III приказал царицынскому и саратовскому полицмейстеру следить за возвращением иеромонаха и сразу доносить.

Министерство внутренних дел готовилось перейти к следующему шагу. 27.III Курлов «за министра» предложил гр. Татищеву в случае возвращения о. Илиодора подать ходатайство о снятии с него духовного сана. Подать в министерство, хотя и по сношении с архиереем. Знал ли Столыпин, уехавший в отпуск еще 22.III, об этом жестком приказе?

Возвращение в Царицын (20.III)

Прибыв в Саратов утром 18.III, ничего не подозревавший о. Илиодор поделился своей радостью с преосв. Гермогеном и в тот же день отправился далее в Царицын, куда вернулся 20.III. Теперь, заручившись благословением всех трех иерархов — преосвященных Антония, Михаила и Гермогена — на кратковременное служение в Царицыне, иеромонах считал себя уже не находящимся в запрете. Но понимал, что, в сущности, вернулся только попрощаться.

По возвращении силы ему изменили. «Утомленный дорогой и расстроенный страшными неприятностями, я, по приезде в Царицын, под Лазареву Субботу, заболел».

Паства сопереживала ему. По сведениям еп. Гермогена, «монахи общежития и множество богомольцев-ревнителей непрестанно теснились и окружали иеромонаха Илиодора и на дворе подворья, и в келиях, и в храме и — кто рыданиями и плачем, кто задорными словами против последовавших распоряжений, кто религиозно-патриотической скорбью о том, как-де порадуются теперь враги церкви и родины, видя столь великое уничижение и посрамление православных русских людей и проч. — томили и раздирали душу иеромонаха Илиодора и держали его в духовно-безвыходном положении».

Эти сведения подтверждает и биограф о. Илиодора, несколько путая даты: «На Страстную неделю монастырское подворье превратилось в настоящую голгофу. Туда день и ночь стекались десятки тысяч людей, чтобы в последний раз взглянуть на любимого пастыря».

Не ограничиваясь выражениями сочувствия, сподвижники «устроили по всем улицам вокруг монастыря караулы» для предотвращения возможного ареста и даже предлагали «отстоять» о. Илиодора, на что он якобы не соглашался. «Атмосфера в городе, действительно, достигла последней степени напряжения», — признает биограф, затем упоминая, что «полиция чрезвычайно косо стала посматривать на монастырские сборища, и можно было ожидать повторения бочаровской истории».

Узнав о возвращении мятежного инока, Боярский распорядился быть начеку: «Деятельностью Илиодора установить неослабное наблюдение, обо всем, заслуживающем внимания, доносить, важных случаях телеграфировать».

Вербное воскресенье 22.III

Василевский следил, но как-то странно, спустя рукава. Он докладывал, что после приезда о. Илиодор вовсе не беседовал с прихожанами, ограничиваясь, по поводу газетных сообщений, редкими объявлениями, что не будет переведен. Это явная аллюзия на проповедь, сказанную еще 28.II. Сейчас о. Илиодор говорил совсем о другом.

В Вербное воскресенье 22.III он произнес проповедь, отмечая, что «долг священников всех обличать в грехах, всех, какое бы они высокое положение на земле не занимали…». Позже Сергей Труфанов передавал свои слова еще жестче: «Бог дал мне право обличать не только Столыпина, но даже самого царя, если бы я думал, что он действует против Божьей воли и Священного Писания». Мемуарист связывал эту проповедь с последовавшими притеснениями, но на самом деле власти о ней не знали.

Однако в тот самый день митр. Антоний, извещенный о возвращении иеромонаха, телеграфировал еп. Гермогену, предлагая «безотлагательно принять меры к исполнению постановления Синода об отбытии о. Илиодора Минск». Вечером, по обычаю, заведенному в эти месяцы, преосв. Гермоген срочно вызвал своего подопечного в Саратов, ссылаясь на неотвратимую опасность.

Последовал краткий ответ: «Не приеду. Простите ради Христа».

Потом о. Илиодор объяснит свой отказ «болезнью и желанием провести праздник Благовещения не в дороге, а в храме с духовными детьми», прибавив, что намеревался уехать вечером в Благовещение, то есть якобы просто отложил отъезд. Все это выглядит правдоподобно: о. Илиодор действительно был переутомлен разъездами и не любил пропускать праздничные богослужения. Но не является ли его телеграмма на самом деле началом бунта? Больному и усталому человеку было так легко сдаться на уговоры преданных друзей, горевших желанием «отстоять» его…

Телеграммы (23–24.III)

Полученный из Царицына ответ неприятно поразил еп. Гермогена. Чувствуя, что теряет контроль над своим подопечным, он обратился за помощью к его духовному отцу еп. Феофану и попросил митр. Антония сделать то же самое, отметив, что духовника о. Илиодор «слушает». Всего еп. Гермоген послал четыре телеграммы в Петербург, каждому адресату по две.

«…конечно я сам молился о нем, в особенности же в эти критические моменты я надеялся на молитвы и влияние Владыки Митрополита и Преосвященного Феофана».

24. III преосв. Гермоген и сам попытался воздействовать на о. Илиодора. Извещая его, что неделей ранее Синод подтвердил свое определение о запрете ему священнослужения, владыка приказал подчиниться и повторил такой же запрет от себя, Именем Христовым.

«Пораженный таким оборотом дела перед таким великим праздником, я прямо-таки растерялся, начал бессознательно упорствовать», — оправдывался о. Илиодор впоследствии. А сейчас в ответной телеграмме он «грубо воспротивился, похулив Святейший Синод», причем назвал его постановление «жестоким и несвободным от постороннего давления».

В тот же день приверженцы о. Илиодора отправили несколько телеграфных ходатайств за него Императрице и обер-прокурору. Между прочим, одна из телеграмм была подписана уполномоченными от матерей православных русских детей г. Царицына. Женщины просили оставить о. Илиодора в их городе «для окончания начатого строительства душ».

Закрытие монастыря (24.III)

В 11 часов вечера, после всенощной, владыка послал царицынскому благочинному прот. Каверзневу телеграмму, распорядившись запечатать монастырский храм, братию отправить на службу в ближайший Сергиевский храм, а затем перевести кого куда. В сущности, подворье закрывалось. При этом еп. Гермоген просил четырех священников увещевать о. Илиодора и успокаивать его паству.

Духовенство, неприязненно относившееся к монаху-«выскочке», взялось за это дело «с величайшей охотой». К ночи на подворье явилась целая комиссия из духовных лиц. О. Илиодор, как ни в чем не бывало, служил всенощную, которая у него всегда затягивалась допоздна. Деликатно дождавшись окончания службы, комиссия объявила настоятелю архиерейскую волю и напомнила о запрете священнослужения.

Вторично потрясенный о. Илиодор попытался возразить, что завтра большой праздник и что на подворье будет очень много причастников. Но собеседники были неумолимы. В конце концов иеромонах рассердился, обозвал благочинного «Иудой», заявил, что раз он, о. Илиодор, не лишен сана, то вправе служить, и обещал пожаловаться Константинопольскому Патриарху.

Что до дверей, которые предстояло запечатать, то… их не было. О. Илиодор как раз перестраивал храм, поэтому они еще не были готовы.

Таким образом, духовная комиссия покинула подворье несолоно