создать три связанных, но самостоятельных произведения (литературный сценарий, исторический комментарий и кинофильм) так и не был осуществлён до конца ни в одном из разделов.

* * *

Дальнейшие события хорошо известны, поскольку не раз описаны историками кино и эйзенштейноведами. Когда сам Сталин рекомендовал поскорее пустить сценарий в дело, то это справедливо расценивалось не как «рекомендация», а приказ. С этого момента большая часть сохранившейся кинопромышленности страны стала работать на Эйзенштейна. А поскольку слова: «Следовало бы поскорее пустить в дело сценарий» были обращены к Большакову, то он их правильно расценил, как приказ, отданный ему лично. Многое было подготовлено заранее: в Алма-Ате построен специально для Эйзенштейна жилой дом, а на студии декорации. Под городом в поселке Керкелен воздвигнута площадка для съемок на природе. В далеком Новосибирске построили «Александрову слободу». Костюмы доставили из хранилища Большого театра и приспособили те, что остались еще от фильма «Александр Невский». На главные роли были приглашены по выбору режиссера лучшие актеры: Черкасов, Целиковская, Бирман, Бучма, Жаров, Названов, Кузнецов, Кадочников, Масальский и др. Заминка произошла только с актрисой на роль враждебной тетки царя, княгини Ефросиньи Старицкой. Намеченная режиссером актриса Фаина Раневская была признана руководящими лицами ярко выраженной семиткой, а потому не пригодной для этой роли[558]. Эйзенштейн заупрямился, но не смог отстоять актрису, и тогда он настоял на Серафиме Бирман, черты которой были еще менее славяно-литовскими. Древняя княгиня была из рода Хованских, потомков литовского князя Гедимина. Упорство Эйзенштейна объясняется, как мне кажется, просто: непримиримый враг должен быть даже внешне чужаком и одним видом вызывать неприязнь зрителя. В советском кинематографе это был распространенный прием. Но во второй серии фильма Бирман переиграла не только наводки Эйзенштейна, но и запланированные им чувства неприязни. В первой серии она только следует режиссерской воле: княгиня злобна, жадна и глупа. В общем – театральная злодейка! Во второй зритель испытывает только жалость к обезумевшей от любви и горя матери убитого царем невинного больного ребенка. Теперь Эйзенштейн говорил, оправдываясь, что герои стали жить помимо воли автора. Даже царь, вопреки исторической правде, «клюющим» жестом указательного пальца отправляет на смерть вслед за сыном и мать. (На самом деле ее насильно постригли в монахини.) А «клюющий» жест этот сталинский, Эйзенштейн подсмотрел его на кадрах кинохроники.

После выхода зимой 1945 г. первой серии фильма на экраны все еще воюющей страны, почти без паузы, Эйзенштейну была присвоена вторая Сталинская премия первой степени. Это вызвало у автора настоящую эйфорию, так как накануне многие предсказывали неудачу, т. е. неодобрение высоких сфер. Он, конечно, знал, что отдельные коллеги не приняли ни эстетику, ни историческую концепцию фильма. Мнения разделились, хотя большая часть была потрясена художественной силой и новаторством картины. Когда газеты печатали хвалебные рецензии, литератор А.К. Гладков, посмотрев фильм, написал брату в лагерь: «В кино прошел мрачный, холодный, оперный и вялый «Грозный» Эйзенштейна. Мне он не понравился крайне, и притом принципиально, этакая гипертрофия изобразительного начала и пренебрежение к актеру и драматургии»[559]. Впрочем, ему больше понравилась наивная пьеса Толстого, которая конечно же не идет ни в какое сравнение с фильмом.

Поскольку авторам первой серии фильма присудили высшую премию страны, то выходит, она Сталину очень понравилась? Но у меня есть большие сомнения, что Сталин внимательно просмотрел первую серию. Думаю, за делами, связанными с победоносным завершением войны, он невнимательно отнесся и к фильму, и к картинам других кинорежиссеров, о чем позже признался во время послевоенных идейных проработок. Первая серия, внешне снятая как костюмный, приемлемый фильм, его покоробила только деталями, как знатока древнерусского быта: царь долго целуется с женой на людях, а «в те времена это не допускалось», – заявил позже вождь в Кремле во время встречи с режиссером и артистом Н. Черкасовым[560]. А когда Эйзенштейн попытался напомнить ему об удаче первой серии, Сталин увернулся: «Что удалось и хорошо, мы сейчас не говорим, мы говорим сейчас только о недостатках»[561]. Нет ни одного внятного высказывания вождя именно о первой серии, кроме того одобрения, которое Большаков привез из кремлевского кинотеатра сразу после ее просмотра. Первая серия сразу же отправилась в триумфальное шествие по кинотеатрам мира и могла это сделать только с благословения маршала Сталина.

Как известно, вторая серия фильма, завершенная буквально через несколько месяцев, в 1946 г., внезапно была разгромлена Сталиным, а фильм остановлен навсегда. Еще за несколько месяцев до этого (май 1946 г.), после закрытого просмотра фильма, А. Довженко сказал Вс. Вишневскому: «Странно, Всеволод… или Эйзенштейн наивен, или… не знаю. Но такой фильм о такой России, Кремле – был бы невероятной агитацией против нас. И этот заключительный монолог о праве царей на внеморальность… – Грозный говорит в объектив от автора…»[562] По рассказам, Сталин едва дождался окончания фильма и сразу высказал все свое возмущение. Оно выражалось в двух словах: «Омерзительная штука!» Еще не зная о решении, но предчувствуя его, Эйзенштейн перенес первый инфаркт. Вскоре постановлением ЦК ВКП(б) «О кинофильме «Большая жизнь» от 9 августа 1946 г. кинофильм «Иван Грозный» (вторая серия) фактически был запрещен к показу. Вот наиболее достоверная оценка вождя, изложенная им на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б): «Или другой фильм – «Иван Грозный» Эйзенштейна, вторая серия. Не знаю, видел ли кто его, я смотрел, – омерзительная штука! Человек совершенно отвлекся от истории. Изобразил опричников как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского Ку-Клукс-Клана. Эйзенштейн не понял того, что войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство, против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. У Эйзенштейна старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали, как репрессии Николая Второго, и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. (Вождь не был в курсе дела, хотя и мнил себя знатоком истории, что резко отрицательно относились к Грозному князь Щербатов, конец XVIII в., царствование Екатерины II, и Н. Карамзин, первая половина XIX в., царствование Александра I. – Б.И.) В наше время другой взгляд на опричнину. Россия, раздробленная на феодальные княжества, т. е. на несколько государств, должна была объединиться, если не хотела подпасть под татарское иго второй раз. Это ясно для всякого, и для Эйзенштейна должно было быть ясно. Эйзенштейн не может не знать этого, потому что есть соответствующая литература, а он изобразил каких-то дегенератов. Иван Грозный был человеком с волей, с характером, а у Эйзенштейна он какой-то безвольный Гамлет. Это