– Я тоже рада видеть тебя, Чарли.

Кэтлин села, но я продолжал стоять.

– Понимаешь, я снял один ботинок, который жмет, а он пропал.

– Странно, может, кто из обслуги взял? Надо обратиться в бюро находок.

Для проформы я подозвал официанта, объяснил, в чем дело, потом сказал:

– Поднимусь к себе в номер, надену другую пару. – Кэтлин вызвалась пойти со мной, но в номере были разбросаны вещи Ренаты и постель не убрана, поэтому я поспешно возразил: – Нет-нет, не надо. Подожди меня здесь. Я быстро. Заодно пальто прихвачу. Пойдем куда-нибудь выпить.

Я поднимался в шикарной клетке лифта и думал о том, какая она оригинальная и смелая, Рената, и как мужественно борется против пассивности, представляющей всеобщую угрозу для человечества. Раз я подумал об угрозе, она не может не быть всеобщей. Мыслить универсалиями становится для меня каким-то наваждением, пронеслось у меня в голове, когда я надевал другую пару штиблет. Туфли были мягкие, легкие, темно-красного цвета, и куплены не где-нибудь, не в соседней лавчонке, а в «Хэрроде». Передки, правда, были туповаты, зато их фасоном и мягкой кожей восторгался чернокожий чистильщик в Центральном оздоровительном. Я спустился вниз.

Этот день целиком отдан Гумбольдту. Его призрак неуклонно витал надо мной. Я понял, как волнуюсь, когда надевал шляпу. Руки у меня дрожали. Приближаясь к Кэтлин, я почувствовал, как дернулась правая половина моего лица. «Ого, – решил я, – это старый доктор Гальвани ставит на мне свой опыт». Мне привиделись двое мужчин, два мужа этой прекрасной дамы – оба в могиле, оба истлевают. Ее любовь не спасла их от смерти. Затем перед моим внутренним взором в виде темно-серого облака пронесся призрак Гумбольдта. Щеки у него обвисли, волосы растрепались. Я шел к Кэтлин под сладкие звуки трио Пальмового зала. Рената называла такую музыку «пирожком на бумажной розетке». Потом музыканты грянули марш из «Кармен», и я сказал Кэтлин:

– Пойдем посидим в каком-нибудь уютном баре, там, где потише.

Я подписал счет на головокружительную сумму, и мы с Кэтлин вышли из отеля.

Мы долго бродили по стылым улицам, пока не нашли приятный полуподвальчик на Западной Пятьдесят шестой, уютный и без рождественских излишеств.

Нам предстояло о многом поговорить, и начать мы должны были с Тиглера. Я не мог заставить себя сказать, какой он был замечательный человек, поскольку так не считал. Когда ему перечили, старый лошадник впадал в ярость и начинал топать ногами, как злой карлик Румпельштильтцхен у братьев Гримм. Ему доставляло особое удовольствие обманом вымогать у людей деньги. Если они не осмеливались возражать, он особенно презирал их. Его постояльцы, и я в том числе, часто сидели без горячей воды и света. Они шли к Кэтлин жаловаться и возвращались, забыв об обиде. Хозяйку ранчо любили и жалели, а хозяина ненавидели.

Достоинства этой длинноногой доброй веснушчатой женщины были очевидны. Главное среди них – долготерпение, выдержка, спокойствие. Гумбольдт любил играть роль бешеного турка, и тогда Кэтлин была его смиренной пленницей-христианкой. Она целые дни просиживала в так называемой гостиной так называемого коттеджа в деревенском захолустье и читала, читала. Солнечный свет едва пробивался сквозь маленькие и грязные окна. Иногда Гумбольдт велел ей надеть свитер и поиграть с ним в футбол. Они гоняли мяч, как заправские футболисты. Спотыкаясь о кочки, он посылал ей длинные пасы над веревкой, протянутой для сушки белья, и мяч нередко застревал в ветвях клена. Я помнил все до мельчайших подробностей, помнил, как Кэтлин вскрикивала, когда делала рывок, чтобы принять мяч на грудь, и как они сидели после игры на диване и пили пиво. Я помнил котов на подоконнике, у одного усики были маленькие, как у Гитлера. Мне казалось, что я слышу собственный голос. Кэтлин дважды была спящей принцессой, уснувшей под действием злых чар возлюбленных. «Знаешь, что говорят соседи-аборигены? – рассказывал мне Гумбольдт. – Говорят, держи бабу в ежовых рукавицах. А я часто думаю о нас с Кэтлин как об Эросе и Психее». Гумбольдт льстил себе. Эрос был прекрасен и вел себя достойно. Но куда подевалось достоинство Гумбольдта? Он отобрал у Кэтлин ее водительские права. Спрятал ключи от машины. Запретил разводить огород, потому что, по его словам, огородничество выражает мещанские устремления горожанина, чей предел мечтаний – деревенский домик. У входа в кухню росло несколько кустов помидоров, но они погибли, когда еноты опрокинули мусорные ящики. «Мы с Кэтлин заняты умственным трудом, – серьезно говорил Гумбольдт. – Кроме того, если мы разведем овощи или цветы, это бросится в глаза». Он опасался ночных налетчиков. Опасался, что куклуксклановцы поставят и подожгут в его дворе крест.

Я глубоко симпатизировал Кэтлин еще и потому, что она была соней. Я размышлял о причинах ее сонливости. Может, она рождена для того, чтобы постоянно пребывать в потемках сновидений? Бессознательное состояние – непременное условие блаженства Психеи. Но существует, вероятно, и более простое объяснение. Тиглер носил тугие джинсы, и спереди всегда был виден большущий комок. Да и Гумбольдт, стуча в дверь к подруге Демми, кричал: «Открой, я поэт. У меня здоровенный член!» Я, однако, подозревал, что Гумбольдт – просто тиран, которому нужно, чтобы женщина была тише воды и ниже травы. Все его любовные поползновения сводились к сумасшедшему деспотизму. Его прощальное письмо подтверждало эту догадку. С другой стороны, ничего не дано знать достоверно. А женщина без секретов – это не женщина. Может быть, Кэтлин решила выйти за Тиглера потому, что жизнь в Неваде сулила одиночество. Впрочем, хватит заниматься анализом.

Я поддался своей слабости говорить людям то, что они хотят услышать, и сказал:

– Запад пошел тебе на пользу.

В данном случае так оно и было. Более или менее.

– Ты тоже хорошо выглядишь, Чарли. Правда, немного усталый.

– Жизнь – это сплошная беготня. Может, и мне стоит пожить на Западе. Помню, как я целыми днями лежал под деревьями на вашем ранчо и смотрел на горы… Хаггинс сказал, что ты нашла какую-то работу в кино и едешь в Европу?

– Да. Ты был у нас, когда на вулканическое озеро приехала съемочная группа делать фильм о Внешней Монголии. Во всей округе нанимали индейцев, чтобы они на своих лошадках демонстрировали чудеса верховой езды.

– А Тиглера наняли консультантом.

– А отца Эдмунда – ты ведь помнишь его, правда? – пригласили на роль священника, который снимался в немом кино. Бедный отец Эдмунд, его так и не посвятили в сан. Он должен был сдавать письменный экзамен по теологии, нанял кого-то вместо себя, обман раскрылся. Жаль, потому что индейцы любили его. Однако я не ответила на твой