вопрос. Да, я еду в Югославию, а потом в Испанию. Там гораздо меньше постановочные расходы. В Испании можно нанять целый полк, а Андалусия – идеальное место для съемки вестернов.

– Говоришь, Испания? Я сам подумываю поехать туда.

– Правда? С первого марта я буду в «Гранд-отеле» в Альмерии. Было бы замечательно встретиться там.

– Перемена пойдет тебе на пользу, Кэтлин.

– Ты всегда желал мне добра.

– Знаешь, у меня сегодня большой день. Он так или иначе связан с Гумбольдтом. Днем я был у дяди Вольдемара, кстати, встретил там человека, которого знал с детства, теперь ты. Все это так волнует…

– От Хаггинса я слышала, что ты собираешься на Кони-Айленд… По правде говоря, я не раз думала, что ты слишком привязан к Гумбольдту, хватаешь через край своей дружбой.

– Возможно, хотя я пытался сдерживаться. Я часто спрашиваю себя, откуда такой энтузиазм. Как поэт и мыслитель Гумбольдт, в сущности, не так уж многого достиг. И у меня нет ностальгии по старым добрым временам. Наверное, это происходит потому, что в Америке ничтожно мало людей, которые серьезно относятся к искусству и философии. Даже те, кто потерпел неудачу на этом поприще, оставляют след в памяти.

Мы подходили к большой теме. Мне хотелось взвесить добро и зло в Гумбольдте, понять до конца причины спада его творчества, присмотреться к бедам в его жизни, узнать, почему его талант принес такие малозначительные результаты, и так далее и тому подобное. Все это трудно обсуждать, хотя я был настроен на волну высоких материй и преисполнен симпатией к Кэтлин.

– В нем было какое-то старомодное очарование, – сказал я. – Какое-то волшебство.

– Ты просто любил его, – подхватила Кэтлин. – Я и сама была без ума от Гумбольдта. Он потащил меня в Нью-Джерси, в провинциальную дыру. Я была готова ехать с ним на край света, хоть на Северный полюс. Студентки мечтают приобщиться к литературной жизни, но для меня это почти не имело значения. Меня мало интересовали его друзья-литераторы. Они приезжали посмотреть, как Гумбольдт живет, а он устраивал представления. Когда они уезжали, он брался за меня. Такого общительного человека я больше не встречала. Он всегда говорил, что хочет попасть в высшие круги литературного мира.

– В том-то и загвоздка, что никакого литературного мира не существовало и не существует. В девятнадцатом веке мы знаем только гениев-одиночек. Ни Мелвилл, ни По не принадлежали к литературному миру. Первый томился в таможне, второй таскался по кабакам. В России Ленин и Сталин изничтожили литературный мир. Теперешняя ситуация в России похожа на нашу. И там, и у нас поэты возникают из ниоткуда. Откуда появился, например, Уитмен? Откуда у него такой громадный талант?

– Ты прав. Если бы была настоящая литературная жизнь и если бы Гумбольдт пил чай с Эдит Уортон и два раза на неделе виделся с Робертом Фростом и Томасом Стернзом Элиотом, он знал бы, что его признают и ценят. Один он не мог заполнить пустоту вокруг себя, – говорила Кэтлин. – Да, Гумбольдт был мудрец и волшебник. Рядом с ним я чувствовала себя полной тупицей. Чего он только не придумывал, в чем только не обвинял меня! Его изобретательность должна была вылиться в стихи, но он слишком много занимался устройством личных дел. На это уходил весь его талант. А я, как жена, страдала от последствий. Но хватит об этом. Позволь спросить… Вы ведь писали с ним какой-то сценарий?..

– Так, чепуховина, которой мы занимались в Принстоне, чтобы скоротать время. Ты упомянула о нем той молодой особе, миссис Кантебиле. Что она собой представляет?

– Она хорошенькая и придерживается старомодных правил приличия – наверное, начиталась Эмили Пост. Может прислать записку с благодарностью за изысканный обед. Вместе с тем красит ногти в немыслимые цвета, крикливо одевается, и у нее громкий грубый голос. С ней разговариваешь, и кажется, что она кричит, как юная студенточка… Поскольку я связалась с киношниками, меня интересует, что вы с Гумбольдтом написали. Как-никак из твоей пьесы сделали кассовый фильм.

– Нет, по нашему сценарию не отснять стоящего фильма. Среди действующих лиц Муссолини, папа, Сталин, Келвин Кулидж, Амундсен и Нобиле. Герой у нас – людоед. В фильме задействован дирижабль. Из полярных снегов действие переносится в сицилийскую деревушку. Может, кому-то из режиссеров сценарий и понравился бы, но ни один здравомыслящий продюсер не даст на картину ни цента. Конечно, в кино трудно что-либо предвидеть, я это понимаю. Кто бы в 1913 году взял сценарий о мировой войне? Или, допустим, ты предлагаешь мне киноверсию моей жизни еще до того, как я появился на свет, – не послал бы я тебя ко всем чертям?

– Тем не менее твоя пьеса имела огромный успех.

– Кэтлин, дорогая, поверь, что я, как шелкопряд, только выдал нить. А бродвейский наряд сшили совсем другие люди… Ты лучше скажи, что оставил Гумбольдт тебе?

– М-м, прежде всего он написал мне замечательное письмо…

– И мне тоже, причем полное здравых суждений.

– Нет, мое более путаное. И слишком личное, чтобы показывать его другим. В нем он составил полный перечень нехороших поступков, которые я якобы совершила. Видимо, хотел мне все простить, но прощал с такими подробностями, что читать стыдно. Даже Рокфеллеров упомянул. Правда, в письме есть и другие места, здравые и по-настоящему трогательные.

– И это все, что он оставил?

– Нет, есть еще кое-что. Наброски сценария. Поэтому я и спросила о том, который вы сочиняли в Принстоне. А тебе что, кроме письма?

– Поразительно! – воскликнул я.

– Что поразительно?

– То, что он сделал. Надо же придумать такое, когда знаешь, что вот-вот умрешь.

– Не понимаю.

– Скажи, этот сценарий – о писателе, у которого жена-мегера и прелестная молодая любовница? О том, как они отправляются путешествовать и как по возвращении он пишет книгу, которую не может опубликовать?

– Да, а что? Впрочем, я, кажется, догадываюсь.

– Ай да Гумбольдт! Ай да сукин сын! До чего же здорово! Он все продублировал. Та же поездка, но уже с женой, тот же сценарий нам обоим.

Кэтлин молча смотрела на меня. Губы у нее дрогнули, но она заставила себя улыбнуться.

– И зачем он оставил нам одно и то же?

– А ты уверена, что мы единственные, кто получил такое наследство? Ха-ха, давай-ка выпьем, помянем его. Славный был человек.

– Да, славный. И как бы мне хотелось… По-твоему, он специально это задумал?

– Кто это был? Кажется, Александр Поуп. Не мог выпить чашку чаю без того, чтобы не придумать что-нибудь этакое, экстравагантное. Так и Гумбольдт. Он до конца мечтал заработать кучу денег. На пороге смерти