он решил сделать нас обоих богатыми. Удивительно, как ему удалось до последних дней сохранить чувство юмора и здравомыслие, чтобы написать два письма, по крайней мере два. Ты можешь возразить, можешь сказать, что Гумбольдт давно как бы эмигрировал в безумие. Возможно, ему удалось побывать на старой родине, повидать своих предков. Это, наверное, трудно – перенестись из этого мира в мир призраков. Или вот еще одно странное сравнение. Гумбольдт, как Гудини, вырвался из затворов паранойи, или маниакально-депрессивного психоза, или что там у него было. Да, так случается. Спящие просыпаются. Возвращаются домой эмигранты и ссыльные. Оживает гений.

– Вероятно, у него уже просто не было сил писать два разных письма – тебе и мне.

– А можно посмотреть на это иначе. Возможно, он хотел показать нам, чего в нем больше всего – интриганства, изобретательности, паранойи. Мало кто в этом смысле сравнится с ним. Помнишь, какой он выкинул номер с Лонгстаффом?

– Думаешь, он имел в виду что-нибудь еще? – спросила Кэтлин.

– Гумбольдт не мог ограничиться одной затеей.

– Может, он решил посмертно испытать наши характеры?

– Гумбольдт был абсолютно убежден, что я неисправим. Да и ты, вероятно, тоже. Ну что ж, он заставил нас пережить прошлое, подумать, поволноваться. Мы вот с тобой сидим, шутим, восторгаемся им и печалимся. Все это очень трогательно.

Кэтлин робко улыбнулась, но зрачки ее потемнели. На глаза навернулись слезы. Но она молчала и не двигалась. Такая уж была Кэтлин, эта крупная спокойная женщина. Мне неловко об этом говорить, но не исключено, что Гумбольдт хотел свести нас. Не обязательно, чтобы мы стали мужем и женой, а соединили наши чувства к нему и тем самым воздвигли ему памятник. Хотел и после смерти какое-то время участвовать в лживой комедии, именуемой человеческой жизнью. Вероятно, ему служила бы утешением и рассеивала бы могильную скуку мысль, что мы заняты его задумками. Платон, Данте и Достоевский много размышляли и писали о бессмертии, и Гумбольдт, горячий их почитатель, не мог сказать: «Да, они гении, но мы не обязаны принимать их идеи всерьез». Однако он сам принимал бессмертие всерьез? Молчок. Гумбольдт только говорил, что люди – существа не естественные, а сверхъестественные. Отдам все, чтобы выяснить, что именно он имел в виду.

– Авторские права на эти сценарии трудно защитить, – сказала Кэтлин. – Гумбольдт, очевидно, получил юридическую консультацию на этот счет. Он запечатал свой сценарий в конверт, пошел на почту и послал заказной бандеролью на собственный адрес. Этот конверт до сих пор не вскрыт. Мы располагаем копиями.

– Верно. Мне передали два запечатанных конверта.

– Два?

– Во втором был сценарий, который мы набросали в Принстоне. Теперь я понимаю, чем забавлялся Гумбольдт в этой паршивой гостинице. Он продумал все до мельчайших деталей и соблюдал юридические формальности. Вполне в его духе.

– Послушай, Чарли, мы должны поделить гонорар пополам.

– Господь с тобой, Кэтлин! С коммерческой точки зрения эти наброски – ноль.

– Ошибаешься, – твердо возразила Кэтлин. Я удивленно посмотрел на нее. Категорическое возражение не в характере скромной Кэтлин. – Я показала сценарий кое-кому из киношников, подписала договор и уже получила по опциону три тысячи долларов. Половина – твоя.

– Неужели нашелся чудак, который выложил за это денежки?

– Я имела даже два предложения и решила принять то, которое поступило от компании Стейнхолса. Так куда переслать тебе чек?

– В данный момент у меня нет постоянного адреса. Я езжу с места на место. Но все равно, Кэтлин, я не возьму этих денег, – заявил я и тут же подумал, что скажу Ренате. Она так остроумно высмеяла подарок Гумбольдта, что я, как представитель нашего с ним уходящего поколения, чувствовал себя оскорбленным. – И что, уже дописывают сценарий?

– Его всесторонне рассматривают. – Голос Кэтлин, по временам переходящий почти в девчоночий писк, сорвался.

– Бог ты мой, какое нагромождение невероятностей! – воскликнул я. – Хотя я всегда немного гордился своими странностями, но теперь вижу, что они всего лишь жалкие подобия множества настоящих странностей, происходящих всюду и везде. И вообще странности не мое личное качество, а условие человеческого существования. Вот почему Гумбольдтовы карикатуры на любовь и честолюбивые желания, и вообще его хохмы могут показаться интересными деловым людям.

– У меня хороший юрист, и договор со Стейнхолсом предусматривает гонорар в тридцать тысяч долларов. При благоприятных условиях компания может поднять его до семидесяти тысяч. Это выяснится приблизительно через два месяца, к концу февраля. Чарли, как совладельцы мы должны заключить особый контракт.

– Нет, Кэтлин, не добавляй невероятностей. Никаких контрактов. Да и деньги мне не нужны, у меня хватает.

– До нашей встречи я тоже так думала. Кругом только и слышишь о твоем миллионном состоянии. Но в Пальмовом зале я увидела, как ты подписываешь счет. Ты прошелся по всем строчкам сначала сверху вниз, а потом снизу вверх. А я помню, с каким шиком ты расплачивался раньше и не задумывался над тем, сколько дать на чай. Не смущайся, Чарли, мы же свои люди.

– Нет-нет, Кэтлин, у меня достаточно денег. А что до счета, то это отрыжка Великой депрессии. К тому же здесь стали немилосердно драть. Старые клиенты возмущены до глубины души.

– И еще твоя бывшая жена затеяла против тебя очередную тяжбу. По себе знаю, что это такое, когда на тебя наваливаются судья и адвокаты противной стороны. Недаром заправляла в Неваде ранчо и держала пансион.

– Да, деньги уплывают сквозь пальцы. Беда в том, что сколотить состояньице и потом жить припеваючи – невозможно. Такого не бывает. Гумбольдт этого так и не понял. Он думал, что разницу между успехом и неудачей делают деньги. Когда у человека есть деньги, с ним происходят странные превращения. Ему приходится бороться с безличными силами в обществе и самом себе. Успех не зависит от личности. Успех обеспечивают сами деньги.

– Не виляй, Чарли, не уходи от разговора. Ты всегда проявлял исключительную наблюдательность. Я много лет видела, как ты словно подсматриваешь за людьми. Как будто ты их видишь, а они тебя нет. Однако ты не один такой.

– Стал бы я селиться в пятизвездочном отеле, если бы сидел на мели?

– Один не стал бы, но с молодой женщиной…

Итак, крупная, постаревшая, но еще привлекательная Кэтлин с печальным лицом и пронзительным, срывающимся голосом много лет изучала меня. Кэтлин давно привыкла к своей пассивности и в силу этой привычки обычно смотрела на собеседника искоса. Но сейчас ее взгляд был прям и полон теплоты и дружеского участия. Меня трогает, когда люди входят в мое положение.

– Как я понимаю, ты направляешься с этой дамой в Европу. Мне Хаггинс