А что… что, если Салтанкул каким-то образом проведал, чтоКученей не просто так умерла от больного сердца, но была отравлена? Достоверноузнать это он не мог, ибо замешаны в деле были только двое – сам царь и еголекарь, но Иван Васильевич мог ручаться головой как за себя, так и за Бомелия.Ну и что, Салтанкул не знал точно? В таких делах знание – это уже потом, как быдля порядка, а начинается все с неясной догадки, которая ядовитее любого яда,которая разъедает душу, словно кислота. Ты терпишь, ты гонишь прочь докучливыемысли. Но постепенно уже не можешь противиться мучениям, не можешь большеуверять себя: «Нет, быть такого не может!» Ты даешь волю смутному подозрению идопускаешь: «А что, если?..» И после этого вдруг все концы сходятся с концами,подозрение превращается в уверенность, и ты стоишь, оглохнув и ослепнув, передзлорадным лицом правды, и трусливо думаешь: «Лучше бы я этого не знал!» Нообратной дороги уже нет – теперь остается только карать виновных без всякойжалости и без оглядки на прошлое.

Так было после смерти Юлиании… Ничего не знал ИванВасильевич доподлинно, и не было у него оснований не верить словам Басмановых,которые велеречиво живописали, как безумная старуха, инокиня Феофилакта,проведала о страшной участи сына и его семейства, поняла, что ждет ее, и хитроушла на тот свет от казни, прихватив с собою безвинную и непорочную инокиню Александру.

Сначала его оглушило горе, сбило с ног очередное крушениенадежд. Потом вдруг мелькнула вкрадчивая и коварная мыслишка: а ведь этонепохоже на его тетку – такая трусость. Отродясь не бегала от него неугомоннаякнягиня Ефросинья – поздно было и начинать! Уж она не упустила бы этогоудовольствия: предстать пред ненавистным племянником и громогласно обвинить егов убийстве Старицких. Она еще и глаза ему попыталась бы выцарапать! Не стоилотакже забывать, что тетушка, и прежде богомольная, провела шесть лет жизни вмонастыре. Если даже безвольный Владимир Андреевич отказывался пить яд, чтобыне совершить греха самоубийства, то для его матери-инокини это было вовсеневозможным делом. Она бы сама себя на дыбу подвесила, истово вытерпела быпытки и мучения, а потом самую лютую казнь, только бы не лишить души вечногоблаженства.

Это первое. Ну а второе… Иван Васильевич за все эти долгиегоды никогда не оставлял смиренную инокиню Александру своим тайным попечением,постоянно получал сперва из Новодевичьего, потом из Горицкого монастыряизвестия о ее жизни. В одном из таких тайных донесений содержались сведения отом, как сестра Феофилакта вдруг захворала, жестоко простудившись, и непременноотдала бы душу Богу, когда б не выходила ее самоотверженно, не спавши, не евши,сестра Александра, после чего обе они сделались неразлучны, и Феофилактаполюбила свою спасительницу как родную дочь.

Полюбила как родную дочь! И жестоко убила?!

После этого государь отправил сына в Горицкий монастырь свесьма неопределенным указанием: разведать и разнюхать все, что можно, особытиях той сентябрьской ночи. О подозрениях своих, сделавших жизньневыносимой, Иван Васильевич царевичу не сказал, прекрасно понимая, как легконавязать ему свою точку зрения и невольно исказить истину. Ему же нужна былаименно голая правда.

Иван уехал тайно – для всех иных-прочих он двинулся набогомолье в Троице-Сергиеву обитель. Тайно и вернулся, причем довольно быстро, государьдаже решил, что съездил парень впустую, – но стоило только взглянуть на усталоелицо сына, на котором застыло выражение печали и страха, как Иван Васильевичсразу понял: все его самые нелепые подозрения оказались правдивы. Сыну быложутко от того, что придется открыть отцу глаза на предательство и злоумышлениедвух самых близких и дорогих ему людей, верных товарищей, однако ИванВасильевич принял правду стойко, потому что уже знал ее.

С делом своим Иван справился блестяще. Он доскональноопросил всех монахинь, душу из них вынул своими неотвязными вопросами, нодобился-таки обмолвки невзначай, что видели той ночью обоих гостей бродившимивокруг отведенного им дома. Не спалось им, значит. Ну, не спалось и не спалось,само по себе это еще не преступление. Но зацепка!

Следующей зацепкой была такая же нечаянная обмолвка о том,что, когда выносили из домика уже закоченевшие трупы (прошла ночь и половинадня, пока отсутствия благочестивых сестер хватились), у обеих женщин бессильносвисали головы.

Тут Иван насторожился еще больше. Так уж вышло, что труповон, несмотря на юные года, навидался – другому на целую жизнь хватит! Глаз унего был въедливый, и молодой царевич сразу смекнул: не должна бы у окоченелоготела свисать голова. Не должна… если только шея не была сломана.

Ну а третье доказательство было той самой соломинкой,которая, по расхожей премудрости, сломала спину верблюда. Обмывавшая мертвыетела сестра видела на груди Александры глубокую кровавую царапину и синяк, но,по невинности своей, а может, по глупости, сочла, что бедняжка сама себя такжестоко повредила.

Связав эти концы в один узелок, испытывая попеременновосторг от собственной удачи и ужас от того, что отца обманули самые близкиелюди, царевич воротился домой. И в награду ему было поручено расследовать делоо новгородской измене, результатом чего стала смерть Афанасия Вяземского отсердечного припадка во время пытки, гибель обоих Басмановых и казнь печатникаВисковатого, казначея Фуникова-Курцева и многих иных-прочих на Поганой луже 25июля 1570 года.

После того как Ивану Васильевичу донесли, что хитрец Афоня,старинный приятель, ускользнул от вытесанного для него кола на тот свет, онрешил не тянуть с расправой над Басмановыми и самолично явился в гости квеселому, деловитому Малюте. Долго глядел на два потерявших человеческий обликсущества, пытаясь определить, где Алексей Данилыч, порешивший княгинюЕфросинью, а где Федька, убивец Юлиании (разумеется, пытанные уже во всемпризнались, и не раз!), потом ткнул наугад пальцем:

– Ты – Федор, что ли?

– Ми-и-ло-шти-ивеш… – неразборчиво взвыло существоокровавленным, шамкающим ртом (зубы у него давно уже были выбиты) и небосьрухнуло бы на колени, когда бы они уже не были загодя перебитыпредусмотрительным Малютою, поэтому всех, от царя до псаря, Басмановы встречалиодинаково коленопреклоненно.

– Он самый, – подтвердил Малюта, с особенным, заботливым,чуть ли не отеческим выражением глядя на своих питомцев. – Он и есть Федька,угадал ты, батюшка.

– Хорошо… – протянул Иван Васильевич миролюбиво. – А скажиты мне, Федька, хочешь ли ты жить?

Убийца Юлиании пустил изо рта кровавые пузыри отчаяннойнадежды, которая, как известно, умирает в человеке последней.