Ожидали сильной грозы, но царя вся эта история такнасмешила, что он вновь ни на кого не осерчал. Даже беспутную Арцыбашевуотпустил мирно, даже не опалился на ее родню, ну и никакого серьезного дознанияв слободе не было. Вот только Иван Васильевич видеть с этих пор не мог, когдадевки начинали строить из себя черт знает какие невинности.

Наконец Матрене и Марье удалось открыть Марфиноразрумянившееся личико, и она испуганно взглянула в лицо стоявшего прямо противнее высокого, очень худого человека в черной, щедро шитой серебром ферязи. Еготемно-русая борода тоже была украшена серебряно-седыми нитями, серебрянаяскуфейка покрывала бритую голову. Марфа набралась наконец духу и поглядела вгосударевы очи.

Очи те оказались почему-то не черными, как ночь, а серыми, стемным ободком, из-за которого казались особенно яркими. Марфа невольноулыбнулась: она с детства боялась черноглазых, ведь черный глаз – злобный глаз,оттого и обмирала при виде государя, ну а теперь вышло, что обмирала напрасно –бояться нечего. И он так ласково улыбается этими своими тонкими губами, а зубыего белы. Говорили, он в подземельях слободы, прозванной Неволею,[82] питаетсячеловечиной, вот и жену свою прежнюю, черкешенку, загрыз до смерти. Однако утех, кто вкушает убоину человечью, зубы всегда гнилые. А у царя – белые, чтосахар. Значит, опять нечего страшиться, не съест он Марфеньку!

И она улыбнулась от радости.

* * *

В отличие от Евдокии, которая напоминала дикий маков цвет,эта Марфа более походила на белый колокольчик, сбрызнутый росой. Сходствоусугублялось тем, что точеный, чуть вздернутый носишко покрылся испариной,словно росинками.

Иван Васильевич умилился: ну что за чудесная девчонка! Вотименно что девчонка – ее красота внушала не вожделение, а светлую радость. ЭтуМарфу хотелось не на ложе валить, а взять на руки, посадить на колени и шептатьей сказки в розовое ушко, столь крошечное, что легонькая жемчужная сережка длянего и то тяжелой будет.

«Дочка! – насмешливо и грустно подумал Иван Васильевич. –Хочу такую дочку!»

Сколько ей? Лет пятнадцать, ну, шестнадцать?Сорокаоднолетнему государю она годилась не просто в дочки, но почти уже и вовнучки. Мысль о собственной зрелости, не сказать – близкой старости, вдругболезненно поразила его. Если б все три его дочери не умерли в младенчестве,они были бы даже старше этой красавицы, которую царь нынче намерен взять вжены. У них уже были бы свои дети!

«Что я с ней делать стану, с этой малявкой? – мелькнул порывнеприязни. – В куклы играть?»

Но она сама была куклой, дорогой игрушечкой, с которой емунипочем не хотелось расставаться, совсем как малому дитяти.

«Ладно уж, разберусь потом, как время настанет, послевенчания, – сказал себе Иван Васильевич. – Чай, не впервой, сладим делокак-нибудь. А пока познакомимся поближе, побеседуем…»

С восторгом думал о том, как они станут беседовать, сидярядком, и он будет перебирать эти точеные пальчики с удивительно красивымиминдалевидными ноготками, касаться этих розовых ладошек, шептать нежные слова вэти кругленькие ушки и смотреть в ее удивительные голубые глаза. Незабудка!Белая голубка! Светик ясный!

Дочка…

– Довольно, – сказал царь, протягивая к Марфе руку.

Матрена Бельская тотчас же сообразила, в чем дело, проворносунула ему в ладонь прохладные девичьи пальцы, и Иван Васильевич осторожно сжалих:

– Выбрал я. Быть тебе, Марфа, дочь…

– Коломенского дворянина Василья Собакина, – опередивонемевшего мужа, вперед снова высунулась бойкая Малютина женка.

– Быть тебе, Марфа, дочь Васильева, царицею! – ласковосказал государь, любуясь тем, как поднялись, опустились, снова поднялись еетемные, загнутые, с золотистыми кончиками ресницы. Порх-порх, словно бабочкакрылышками. На щеки восходил нежный румянец.

Марфа хотела что-то сказать, но лишь пискнула слабо и тожевсе смотрела, смотрела ему в глаза…

И настала тишина в просторной, расписной палате, где царь иего третья невеста завороженно глядели друг на друга. Но это была тишинакажущаяся, потому что над головами неподвижно стоявших людейметались-сталкивались их мысли, словно всполошенные птицы, и если бы кто изсобравшихся мог те мысли расслышать, он оглох бы от их разноголосого гомона.

В головах отвергнутых девиц разочарование мешалось соблегчением. Многие из них лишь недавно увидали вблизи государя – и теперьничуть не жалели о том, что не оказались выбранными. Все-таки он жутко старый,то ли дело какой-нибудь Петька или Алешка, который грозился заслать сватов, дабатюшка ему отказал… теперь, надо быть, не станет отказывать!

Архиятер Елисей Бомелий испытующе оглядывал государевуизбранницу. Вообще-то его подопечный всегда испытывал тягу к женщинам болееизобильным телесно, а эта хрупка и тонка, словно цветок. Впрочем, незабвеннаяКученей тоже была тонка, что змея… Ничего, русским женщинам свойственно быстрополнеть: от изобильной еды, от неподвижной жизни это нежное создание скоро раздастсявширь так, что и не узнать, тем паче если быстро забеременеет. Вроде бы нетникаких противопоказаний к этому браку: лекарь сам придирчиво осматривал всехдевиц, пробовал на вкус их мочу. Марфа Васильевна совершенно здорова, она будетрадовать государя еще долгие годы. Бомелий мимолетно усмехнулся: после того,как он долгие годы заботился превратить жизнь своего господина в сущий ад,чтобы самомалейшее подозрение ослепляло его разум и заставляло метать громы имолнии в виновных и безвинных, очень трогательно со стороны лекаря печься о егорадостях! И смешно.

Бывший государев шурин Михаил Темрюкович угрюмо думал, чтосудьба играет очень причудливо. В одночасье вознесла какую-то дворянскую дочкуна высоты, на коих достойна пребывать лишь бесподобная пери, подобная егонезабываемой сестре Кученей. Увы, канули в прошлое те времена, когда Салтанкулбыл если не первым, то вторым лицом в России! Ему ни за что не снискатьрасположения этой простенькой девчонки, ни за что не вернуть былого! И толькомысль о мести, которая свершится же когда-нибудь по мановению Аллаха,поддерживает его теперь… С унылым вздохом он первый направился поклонитьсябудущей государыне, подумав, что нужно завтра же отправить ей восточныелакомства – варенные в сахаре орехи и фрукты. Все дети любят сладкое, а она ещесовсем дитя! И может, сломает об орешек свои белые зубки.