ему говорят, начал спешно обдумывать дальнейшие действия. Думалось Пуховецкому плохо, и больше всего хотелось просто приткнуться в уголке и вздремнуть. Он с досадой думал о том, как дорого порой обходится не вовремя выпитая стопка горилки, а тем более не вовремя выпитая бутылка. Но упускать возможность было нельзя.

Как же именно приступить к делу? Показать царские знаки в полутьме куреня будет очень трудно, да и найдись среди присутствующих хоть один мало-мальски знающий человек, он быстро поймет происхождение знаков, изготовленных не где-нибудь, а здесь же, на Сечи. Просто объявить тебя царевичем? Весело посмеются и уложат спать, еще и выделят, пожалуй, постельничего и рынд для пущего веселья. В конце концов, Пуховецкий решил как бы невзначай, случайными фразами, показать большую осведомленность о московской жизни и жизни царского семейства, благо в яме у Ильяша он хорошо подготовился, а в шатре у хана имел возможность, хотя и без блестящего успеха, испробовать свои заготовки. Разбегающиеся мысли сильно осложняли дело, но Иван, ценой немалых усилий, все же заготовил было более или менее сносное начало речи, успел несколько раз его почти забыть и с облегчением вспомнить, когда краем глаза заметил нечто, полностью поменявшее его намерения. В паре саженей от него, на той же скамье, сидел и непринужденно беседовал с кем-то Ермолка Неровный. Иван мог поручиться, что, когда он только вошел в курень, будучи заметно трезвее, Ермолая там не было, а значит предатель пришел позже, увидел Ивана и, вместо того, чтобы исчезнуть поскорее, нагло уселся рядом с ним. Выглядел Неровный заметно увереннее, чем в Крыму, и одет был куда лучше. Точнее говоря, наряжен он был с каким-то, показавшимся сейчас Ивану отвратительным, щегольством, плохо вязавшимся с его козлиной бородкой и бегающим взглядом. На Ермолке был ярко красный польский жупан, непонятного происхождения, но на редкость пестрая шапка с какими-то лоскутами и перьями, не исключено, что и дамская, и непомерно широкие шаровары, которые на сидящем Неровном выглядели как юбка с кринолином. На боку, на широченном шелковом поясе, висел богато украшенный пистолет. Ермолай был окружен полукругом молодых казаков, которые смотрели на него так же, как смотрели на Ивана его собеседники: Неровный, очевидно, находился в привычной для него роли заслуженного и умудренного опытом война, примера для сечевой молодежи. В данный момент он неторопливо, то и дело пуская струи дыма из люльки, что-то вещал почтительно его слушавшим молодикам. Все мысли о московских дворцовых интригах немедленно покинули голову Ивана, которую заполнил вместо этого необузданный пьяный гнев. Стараясь не привлечь к себе раньше времени внимания, Пуховецкий поднялся и начал пробираться к Неровному. Его собеседники решили, что Ивану пришло время проветриться, и занялись своими разговорами. В кругу Ермолая все также были слишком увлечены, чтобы заметить подходящего Пуховецкого, и тот возник перед Неровным неожиданно. На лице Ермолки, когда он увидел Ивана, появилось некое притворно-радушное выражение, но не было на нем ни удивления, ни испуга или хотя бы смущения перед товарищем-казаком, которого Ермолай лишь несколько дней назад бесстыдно продал в московскую неволю. Похоже, Неровный и от Пуховецкого ждал тех же теплых чувств, и даже сделал в сторону Ивана жест, означавший готовность то ли к рукопожатию, то ли даже к дружеским объятьям. Пуховецкий ответил кривой ухмылкой и, приблизившись к Ермолаю на подходящее расстояние, со всех сил двинул ему по роже, от чего хлипкий Ермолка кубарем полетел со скамьи, путаясь в роскошных шароварах. Иван прыгнул на поверженного противника, смотал у него с полсажени шелкового пояса, и принялся душить им Неровного. Несмотря на внешнюю хлипкость, казак был весьма жилист и изворотлив, и, если бы не внезапность нападения и удвоенные гневом силы, Иван мог бы и не сладить с ним. Еромлай хрипел и сипел, а окружавшие казаки, привычные к подобным сценам, не теряя времени принялись отрывать Пуховецкого от его жертвы. Удалось им это не сразу, ибо Иван, как клещ, вцепился в Неровного, словно стараясь выместить на нем сразу все унижение, страх и тяготы, испытанные им в последние дни. Но долго сопротивляться дюжине здоровенных хохлов не могло помочь никакое бешенство, и вскоре извивающегося, как разъяренный кот, Пуховецкого под молодецкую песню с присвистами, возможно, певшуюся именно в таких случаях, вынесли из куреня. Несли Ивана довольно долго, пока не доставили, наконец, туда, где гремела музыка, а сотни полторы танцоров давали гопака. Его вытолкнули на площадь, не давая прийти в себя, и водоворот танца тут же затянул Пуховецкого, который провел по голове, смахивая несуществующую шапку, а потом, залихватски взмахнув руками, исчез в пестрой и шумной толпе.

Глава 5

Утро Ивана было тяжелым. Проснувшись, он довольно долго не мог понять, где находится – в Крыму ли, на Сечи, или еще где-то. Пуховецкий был не в курене, который он хоть и смутно, но помнил, а в каком-то бревенчатом небольшом помещении, где он пребывал совершенно один. Темно-желтые стены освещались лучиками утреннего солнца, и Иван некоторое время любовался их игрой и причудливыми узорами на поверхности бревен. Запах в помещении был приятным, как будто в сенях небогатого помещичьего дома: смесь древесины, яблок, лука, мешковины, пороха и ладана. Начав двигаться, Пуховецкий обнаружил, что остатки ногайского платья, в которых он был доставлен на Сечь, сменились вполне добротной, хотя и без излишеств, казачьей одеждой, а под спиной у него был постелен кафтан. Иван подумал, что при всех дурных последствиях неумеренного пьянства, оно оказывалось в последнее время несомненно полезно для его гардероба. К большому своему облегчению, Пуховецкий на сей раз не обнаружил рядом с собой женщин, чего, впрочем, на Сечи и следовало ожидать. У Ивана ничего определенного не болело, но в общем было так плохо, что хоть помирай. Помнил он, как пришел в курень, и как пил с казаками, и даже как увидел Неровного. Но далее следовал полный провал, не заполненный и самыми краткими воспоминаниями. Холодная волна ужаса поднялась в душе Ивана, при мысли о том, что он, возможно, прикончил Ермолая. Правда, в этом случае обреченного на страшную казнь Пуховецкого вряд ли бы уложили спать с такими удобствами, да еще и переодели. Видимо, чего-то совсем уж страшного Иван накануне не совершил, однако зияющая пустота в памяти заполнялась самыми неприятными мыслями, многократно усиленными похмельной слабостью духа.

Внезапно заскрипела дверь, и в нее осторожно вошли двое. Один из них был, конечно же, Черепаха, а второй – о, облегчение – Ермолай Неровный, целый и невредимый,